– Как же я так недосмотрела? Как же так? Что-то теперь будет? Господи, как чувствовала, ведь не хотела одну отпускать!
А я ей говорю:
– Вы здесь ни при чем. Это все Чубчик. Он шарахнулся, я поскользнулась – и головой прямо о сани.
Она остановилась, замерла, голос дрожит:
– Правда, Чубчик? Ты ничего не путаешь?
– Правда, конечно, правда.
А здесь Вовка вмешался:
– Какой Чубчик? Ее же эта немчура фашистская, этот Алекс кнутом бил. Я сам в окно видел.
«Ну, – думаю, – не бывать по-твоему». И все твержу:
– Какой Алекс? Это тебе померещилось. Это же Чубчик! Вот у ребят можете спросить!
А ребята стоят, молчат. Под ноги себе смотрят.
– Ну ладно, – ехидно спрашивает Вовка, – а кнут где? Тоже Чубчик унес?
– Кнут? – говорит Рафгат. – Я его по дороге терял.
У меня прямо от сердца отлегло.
– Видишь, Алекс ни при чем.
Здесь Вовка рассмеялся злорадно и говорит мне:
– Видно, недаром ты немцев защищаешь! Сама немка, наверное!
Я прямо опешила.
– Ты что, с печки свалился что ли? Какая я немка? Мы же русские!
– А фамилия у тебя какая? Мейн. Ага! Это немецкая фамилия. Мне отец сказал.
– Ты с ума сошел! Мы еще при Петре Первом в Россию переселились. У деда даже с той поры охранная грамота сохранилась.
– Вот видишь! Немцы вы. Сама созналась. Шила в мешке не утаишь. Поэтому и Алекса покрываешь. Кровь в тебе заговорила немецкая.
Мне стало обидно до слез.
– Вранье! Мы русские. Понимаешь, русские, самые настоящие, – начала оправдываться, будто в чем виновата. – У нас в роду один ученый был. О нем в книге написано: «Александр Александрович Мейн – русский ученый».
– Что там про этого Мейна написано – чепуха, – усмехнулся Вовка. – Еще неизвестно, кто писал. Может, такой же, как он. Все вы шибко грамотные. Друг за дружку крепко держитесь, тем и живы. Ну ничего, будет и на нашей улице праздник. Думаешь, твоего отца зря в дивизию вызвали?
– Ладно, хватит. Домой ехать надо, – оборвал Рафгат.
Мы сели в сани. Рафгат гикнул, и поехали. А потом Рафгат повернулся ко мне, подмигнул и говорит:
– Ничего, девка! Где наша не пропадай!
Подгреб мне сена, тулуп подоткнул и запел:
Приехали домой, а мать сундуки укладывает, и отец ей помогает. Она меня увидела, руками всплеснула: «Беда не приходит одна». И давай этого Алекса проклинать, сразу догадалась, кто виноват. А я буркнула:
– Я бы на его месте тоже так поступила. Не плачь. Все заживет.
Мать в слезы.
– Нет! На всю жизнь шрам останется.
А отец улыбнулся, по голове меня погладил:
– Ничего, за одного битого двух небитых дают.
Она рукой махнула:
– Одна порода – мейновская!
Отец отошел к окну. Пальцами по стеклу барабанит. Я спрашиваю:
– Что, передислокация?
– Нет, меня одного перевели. Будем жить у Белого моря. –
У самого голос грустный, да и вид невеселый.
– А как же батальон? – удивилась я.
– А здесь майор Драч будет комбатом. – Нехотя так говорит, словно через силу.
– Майор? А когда это он майором стал? – вскинулась я.
– На днях приказ пришел. Ну ничего, не вешай нос. Будет еще и на нашей улице праздник. Знаешь, кто так сказал?
– Знаю. – Тогда все знали, кто сказал эти слова. И все повторяли их. Каждый по-своему.
– Ну то-то, – говорит отец. Потом помолчал и добавил: – Скоро уже весна.
Я залезла на сундук, на цыпочки поднялась. Окно- то высоко. Землянка. Выглянула в окошко, а там снега полным-полно, сугробищи громадные.
– С чего это ты взял? – спрашиваю.
– А ты понюхай. Весной пахнет.
Я к форточке припала, вдохнула полной грудью.
– Правда, весной пахнет.
Мать слушала нас, слушала, потом тяжело вздохнула:
– Господи, ну о чем вы? Еще не раз мороз ударит. –
А после опять за свое: – У девочки шрам на всю жизнь!..
И как в воду глядела. Верно, шрам остался. На всю жизнь запомнилось.
Стояли первые числа марта 1953 года. Радио не выключали даже ночью, все ждали важных сообщений. Передавали печальную траурную музыку.
Мы двинулись навстречу зиме – к самому Белому морю.