Минск, 1979 г.
Корова Майка
Отчего так бывает? Иной случай из детства – до мелочей помнишь! Запахи, цветы, лица. Только вглядываешься пристально – и не узнаешь, ты ли это?
Сколько лет прошло? Твердо помню, война уже кончилась. Отец не первый год как с фронта вернулся. Я – школьница, пионерка. Утюжу пионерский галстук. Утюг чугунный, тяжеленный. Крышку откинешь, углей сыпанешь, а после – долго качаешь из стороны в сторону, пока рука не занемеет. Серый пепел начинает оживать, пахнет дымком, вспыхнут огненные искры, заиграют красные отблески через резные прорези. Утюжу и повторяю про себя: «Этот угол – пионерия, этот – комсомол, а третий, прямой – партия». Вечер, отца еще нет. В узкое оконце высотой в одно бревно виден клочок белесо-серого неба – стоят белые ночи. Живем где-то под Архангельском. Отец разъезжает по делам службы, я за ним, как нитка за иголкой. Чем занимается, представляю смутно. Сам о работе говорит мало, неохотно: «строитель». Но что строит: то ли дороги, то ли что другое – толком не знаю. Начну допытываться, отмахнется:
– Тебе это неинтересно.
– А тебе?
Нахмурится, коротко бросит:
– Я на службе. Что приказывают, то и делаю. – Молчун. Лишнее слово редко когда проронит.
Ездим по самым медвежьим углам. Казахстан, север, Сибирь. Знаю, что не очень удачлив по службе. Уже отставка на носу, но как четыре звездочки получил на войне, так в капитанах и ходит. И жалко его, и обидно. Не стало матери, и срослись друг с другом. О ней – ни слова, больно, запретно. Только иногда взглядом спросишь: «Помнишь?» – «Помню». И все. Живем в клети, по-здешнему – поветь. Узкие волоковые оконца с деревянными задвижками, по стенам пучки трав: вереск, череда. В углу маслобойка, кадушки для солений, туески – всякий хозяйственный хлам. Ночами за стеной вздыхает корова. Дом стоит высоко на сваях, подызбица в человечий рост. Хозяйка, тетка Алина, всё сокрушается: «Негоже вам жить в каморе. Вы ж госци! Мне перед людьми соромно! Переходьте у хату! Усим места хопиць!» Отец – ни в какую: «Спасибо. Нам здесь удобней». И верно, никого не стесняем – вход отельный, через сени.
– А то, может, мы с сыном пойдем у камору? А вы – у хату, – предлагает тетка Алина.
Отец стоит на своем. Но у тетки Алины свой норов:
– Не. Гроши не возьму. Вам самим надо. У городе усе куплять надо: и молоко, и картошку. А у нас усе свое.
– Как же рассчитываться будем? – спрашивает отец.
– А никак. Живите себе. Хата вялика.
Отец рассчитывался ситцем, мылом. Сыну – Шурке – купил штаны, ботинки.
Сунет, бывало, мне сверток: «Иди, отдай». А сам поскорей в поветь забьется. Целый вечер отсиживается. Начну допытываться: «Пап, ты чего?» Обычно отмалчивается. Изредка нехотя обмолвится: «Будет благодарить, кланяться. Не могу. Совестно глядеть». Но все равно тетка Алина настигала. И тогда беспомощно отмахивался: «Пустяки. Прекратите». И без того ростом невелик, а тут еще и сгорбится. Сам худенький. Если б не седина да морщины – мальчишечка, да и только. Что особенно огорчало, так это его тихий голос. Иной раз пугалась за него: «Пап, ну как ты у себя на службе командуешь? Ведь ни приказать, ни прикрикнуть – ничего толком не умеешь! Тебя, наверное, никто и не боится?» Он невесело усмехнется: «Эх, дочка, дочка! На окриках да приказах – далеко не уедешь. Пню уже топор не страшен». Что означало – в ту пору не разумела. Но и допытываться не решалась. Знала, все равно не ответит. Много было такого, до чего своим умом надо было доходить. Взять хотя бы тетку Алину. Статная. Черноволосая. Сразу видно – нездешняя. Во всем иная. Местные белобрысы, светлоглазы. Цокают, окают, слово через слово пересыпают «цай», да «цай».
– Корова, цай, пила?
Тетка Алина по-своему: «Корове пицце давав, сына?» И Шурку словно ветром сдувает. Бежит, громыхая ведрами, к колодцу.
Как они сюда попали? Не знаю. Столько гроз прогремело. Столько вихрей пронеслось. Многих с корнем вырывало. Отец – тот наверняка знал, но отмалчивался. И с Шуркой пробовала было на эту тему разговор завести, он сразу умолк, насупился – и уж до конца дня слова из него нельзя было вытянуть. Но чувствовала, что есть в этом какая-то тайна, есть. А какая – не могла понять. Потому к тетке Алине стала подступаться с вопросами? Кто, да откуда? Но и она отвадила. Правда, ласково, не грубо, а отвадила. Да и не до разговоров ей было. Дом, хозяйство – все на ней. А еще на заготовке леса отработай и в колхозе. Шурка помогал – чем мог. Корова была его заботой. Пас не только свою, со всей деревни собирал. С мая по сентябрь был пастухом, от снега и до снега. Рассчитывались – кто как мог: кто мукой, кто медом, кто кусок свежанинки в праздник принесет. Редко когда деньгами, денег не было. И кормили всей деревней, сегодня – у одного хозяина, завтра – у другого. Глядишь, за лето и обойдет все дома по нескольку раз, деревня-то небольшая, дворов пятнадцать-двадцать, не больше.