— Помню, — ответил я.
— Вот это самое… Мне, может статься, и не к чему бы, и не знал бы я про них, да дело вышло как-то само собой. Сидим мы раз с хозяином в избе, чай пьем. Окошко открыто… Глядь, идут по улице мимо окон трое… один повыше всех в шляпе, а те двое в картузах… Чьи такие, — говорю я, — гляди-кась? Посмотрел хозяин. Плюнул. «А вот эти, говорит, самые смутьяны-то гитаторы-то и есть». Куды ж это они? «Куды? Идут, вишь, как и водится, к Чюнину двору… Таматко у них клуб, притон… Да погоди, ужо, попадет вам, а Мишке не миновать острога…. Донесу, истинный господь»…
— Пойду-ка-сь я, говорю ему, схожу туды, послушаю, что такоича… любопытно.
— Ступай, говорит, только смотри — знай край, да не падай…
Пошел я… Гляжу: точно, около Чюнина двора народ… Те трое сидят на скамье под окнами, двое папироски курят, а третий, в шляпе-то, разговаривает… Мужики вокруг, которые сидят, которые стоят, слушают. Протискался я поближе, стал слушать…. Говорит барин, вижу, все по-хорошему, дело, а не пойму я путем, не вникну… Да и где ж мне, братчик, сам посуди, сразу понять было… Что я до этого-то слыхал, каки слова? Материнство одно… да «сволочь», «в рыло», «мужик», «дурак»… Эх-ма! Н-да!..
Он помолчал, подумал, опять поскреб голову и продолжал:
— Начал я с этого раза ходить, слушать их, открыли они мне глаза, понял я, в чем дело-то… повязку с моих глаз сняли… Ну, братчик, и люди же, истинный господь, цены нет. А этот, в шляпе-то, Николай Иванычем звать, как начнет говорить, — что ты, голова!.. Заслушаешься… откуда что берется, ей-богу, чисто вот у него по маслу так и плывет… За сердце хватает, истинный господь!.. Хозяин мой, вижу, стал того… косыми глядеть на меня… «Чего ты, говорит, туды повадился… Какого чорта… Нашел кого слушать… Нехристи, сукины дети… Смотри, говорит, и тебе попадет…» Молчу я… ничего ему не перечу, а сам про себя уж за пазухой камушек припас… Попротивел он мне, братчик, хуже драной кошки… Эдакие-то вот дьявола все и дело-то гадят… Много ведь их, чертей, и ничем ты их не проймешь, никакими словами… хуже быков, истинный господь! Необузданный народ, заскорузлый… Только и заботы, как бы хапнуть где, обмануть, нажить, больше им ни рожна не надыть… Чужой беде рады. Я раз как-то и скажи ему: «Все, говорю, они истинную правду говорят. Нет в ихних словах лжи. Вот хоть, говорю, насчет земли… Нешто это порядок: у одного тысяча десятин, а у меня нет ничего. Вон хоть у здешнего графа-то твоего сколько земли-то, а? Половина уезда, а на кой она ему чорт? Сказал, да и сам не рад… Батюшки-светы, накинулся он на меня!.. Да ты, кричит, чего это, а? В ихнюю веру перешел… отравы хватил… ах ты, сукин ты сын, дурак… эдакие слова!.. Да скажи я его сиятельству про дерзновенные речи твои, — что он тогда с тобой сделает? Ему только одно слово сказать — и кончено, и нет человека. Дурак ты! нам ли с ними равняться… Он кто? Граф! И родитель его граф, и родителев родитель граф, так и идет колесо… Земля дарственная, дареная… Дурак, — царями дарена! За выслугу. Стало быть, они стоили того… Смотри, брат, коли услышу еще, ступай тогда, где был… Ненадобен будешь, и расчету не дам, да еще и уряднику представлю».
— Ну, что ты станешь с ним, со старым идолом, делать… Молчу я. Ладно, мол, толкуй, кто откуль… Живу, работаю… С хороших харчей в тело входить стал… Шея это, морда… не то, что сейчас… Лопнуть хочет! Завси, почитай, водка, харчи хорошие… Аксютка эта самая — любота, истинный господь! Покос подошел… с Петрова закосили усадьбу, а к Казанской сын из Москвы приехал… Покосу, травы страсть сколько… своей много, да нанятой вдвое… Знамо, одному мне не управиться, а самому со мной недосуг. То, глядишь, в Москву, то еще что, — все отрывка… Дело не ждет, а нанять некого, все за свой взялись… Так и пришлось сынка из Москвы на покос звать…
Приехал он из города со станции под вечер, в самую Казанску, на ямщике парой, с колокольчиком… Мы думали, кто такой? Ан хвать, — это он. Соскочил с тарантасу. Пальтишко на нем легкое, брючонки на выпуск, жилетка, при часах… Фу-ты, ну-ты! Рубашка на вороту шнурком перевязана, на ногах щиблеты, зонтик… Барин, истинный господь!
Полез это в карман, достал кошелек, отдал ямщику за подводу, взял из-под сиденья узелок эдакой небольшой, пошел домой в избу.
Мы сидим все за столом, чай пьем… молчим… хозяин инда потемнел весь. Насупился, глядит в блюдце… Аксютка покраснела, бельмами-то так и стреляет… знает, погань, чье мясо съела… Мальчишка разинул рот, уставился на дверь, глядит во все глаза…
Ну, входит он. Картуз на нем надет белый, снял его на пороге, на иконы, гляжу, не крестится… «Здравствуйте! — говорит, — живы ли вы тут?» Никто ему на это, ни отец, ни жена, ни чукнули. Посмотрел он на них, на меня посмотрел, усмехнулся эдак тонкими губами, подошел к столу, наклонился к мальчишке. «Здравствуй, говорит, Колюнька. Аль не рад отцу-то?» Начал целовать его. Снял потом пальтишко, повесил, остался в пиджачишке куцом… штанишки это на выпуск, болтаются. Да и весь-то, гляжу я, чудной какой-то, словно петушишко забитый, заморыш-курояй… Жалость индо глядеть на него, истинный господь! Ну, думаю себе, хорош работник… много ты натяпаешь… Мордочка у него, понимаешь, гляжу, вот эдакая, с кулачок, словно моченое яблоко… глазенками хлопает… в градусах… Росту небольшого, жиденький, словно ивовый хлыстик, а видать, что юркий… Так его всего и ведет, как бересту на огне… ручонки так и трясутся, а губы белые, тонкие… Ну, думаю себе, ты тоже, брат, должно, огурчик.