— Ну, посидели мы в трактире, водочки выпили, похмелился я, чайку попили… "Куда ж мне теперь?" — говорю. — "Ступай, говорит, в город. Сапожонки перво-наперво какие-нибудь головки подержанные купи, а там, говорит, иди в деревню, в работники наймись… Дело летнее, народ нужен. Приткнешься где-нибудь"… Утешила меня, понимаешь, словами этими, другой стал, ожил… Еще выпили… Принялась она плакать… не пущает меня: посиди да посиди, такой-сякой, немазанный?.. Провожать меня пошла… На свои половинку на дорожку купила. Отошли от фабрики эдак побольше версты, сели на бережок, выпили из горлышка, закусили колбасой, посидели… Плакать она опять принялась, И мне ее, веришь, вроде как жалко стало. Душевная баба, истинный господь! Хитрости в ней не было… прямая была, ей-богу!
— Посидели мы. Говорить не говорим, вроде как не об чем. Плачет. "Ну что же, говорю, итти надо… Прощай, буде, не забывай… Может статься, свидимся когда". — "Бог с тобой, говорит, прощай, Маркел… Дай тебе господи… Может, говорит, когда обо мне вспомянешь, а я… говорит, завси… Приходи, коли что, последнюю корку горелую разделю пополам, не пожалею". Ну, попрощались мы… Отошел я шагов на сто, оглянулся… Стоит она, глядит мне вслед… Еще отошел, опять оглянулся: стоит вся моя баба, издали вижу, плачет… Махнул ей вдаль картузом: "прощай, мол!" и пошел, и оглядываться больше не стал.
— Н-да! — произнес мужик, помолчав, — вот ты и говори… чужая, а…
Он не докончил и опять замолчал, как бы что-то думая, низко опустив свою косматую голову.
III
— Пришел я в город, — начал он, очнувшись, — купил в лавке сапожонки подержанные за три четвертака. Пошел в трактир чай пить… А день был базарный, в трактире все столы заняты, сесть негде… Ходил, ходил промеж столов, приткнуться негде… Пошел было уже вон, хвать, — у самого у порога в уголке сидят за столом трое: мужик, баба да мальчик, и один угол стола у них свободен…. Тут я и примостился… Подали мне шестерку чаю, налил я, стал пить… Вижу — не кипяченой водой чай заварен… Ну, да уж что станешь делать, — пью… Мужик с бабой молчат, на меня поглядывают… Мужик с виду сурьезный, немолодой уж, лет эдак, сказать тебе, под шестьдесят… бородища во какая, по пупок, над глазами брови висят седые, росту сам большого… грузный… Сидит в одной рубашке и ворот отстегнул, — жарко ему… Бабенка насупротив его сидит, чай разливает по чашкам… красномордая, молодая, гладкая… Не иначе, думаю, сноха это его… Ну, сидим это мы, друг на дружку поглядываем… Мужик вдруг и говорит: «Ты, говорит, земляк, откеда?» — «Да я, говорю ему, не здешний… Калуцкой… жил на фабрике, расчелся…» Рассказал ему, как и что… «Стало быть, ты, говорит, теперича без делов?» — «Без делов», — говорю. «А ты, спрашивает, работу хрестьянскую можешь вести?» — «Ну, вот, говорю, я сам хозяином был. И сейчас бы был, кабы не божья немилость». — «Та-а-а-к! — говорит. — И вид у тебя есть?» — «Есть, знамо… без виду нешто возможно». Замолчал он, поглядел на меня и говорит: «Пойдешь ко мне из лето в работники?.. Много ли возьмешь с меня до Казанской?.. Работать, говорит, на четыре души… Ну, знамо, и я, говорит, тоже помогать буду… Да мне, говорит, нельзя завси-то, у меня другое дело… углем занимаюсь… в Москву поставляю на места… Этим круглый год кормлюсь… Сын у меня, говорит, есть… в Москве живет по футлярному делу… Это вот, молодушка-то, жена его, а это сынишка… К Петрову я его выпишу на покос, — косите вместе, травы у меня много… Своей много, да сымаю еще рублей на двадцать пять… Нельзя иначе, — скотина: две лошади, жеребенок-стриган, бык, корова, овцы. Прямо скажу — полон двор скотины… Сам я вдовый, старуха давно представилась… Живу вот один… она вон за хозяйку… Сын в Москве, и, сказать тебе по совести, неудачный: соплей перешибить… худой, махонький, а за ворот-то запускает, во как! В дом подает плохо, — забастовщик, сукин сын… Ни в бога, ни в царя не верует… Развелось их, анафем, конца-краю нет… „Слабоды“ ишь какой-то им надыть… Мошенники! Начальства над собой не признают никакого, господам грубят… Какой-нибудь сукин сын, и цена-то ему монетка, — готов постаре себя за глотку… „Ты, говорит, старый чорт, отжил свое, пора тебя и на свалку в навоз, а то, говорит, от тебя зараза идет“… Допустил царь-батюшка до чего! И к нам в деревню трое повадились ходить… Книжки читают… листки какие-то… Я раз взял один, думал — троицкие от преподобного Сергия… поглядел — вот так троицкие! Уряднику показал… так, мол, и так, господин урядник, народ баламутят супротив начальства, нехорошо… А он, урядник-то, сукин сын, взял листок, да как сунет мне в рыло: ах ты, говорит, сволочь старая, не твое, говорит, дело, — начальство и без тебя знает!.. Такой же, видно, и урядник — забастовщик! В храм божий — и то перестали ходить… Батька стал серчать: „Служи, говорит, а для кого, для баб“… А баба, сам посуди, кака спосуда, что она смыслит, кака у ней молитва…»