Но когда, по приглашению Володи, Павел вышел к столу и стал лицом к собравшимся, мысли его смешались. Он подумал, что ведь ему сейчас надо держаться так же жизнерадостно и весело, как держатся Санька и Володя, но как будешь веселым, если на сердце у тебя совсем не весело. И не знают ли собравшиеся в клубе сявалкасинцы о том, что произошло в председательском кабинете час назад?
Обращаясь к молодым, Павел мельком, иа какую-то долю секунды, встретился взглядом с Леной и почувствовал, что к нему возвращается его всегдашнее спокойствие. Словно понимая сиюминутное смятенное состояние Павла, Лена своим взглядом ободряла его: не робей, мол, не горюй, все будет хорошо!
Он плохо помнил потом, что и как говорил тогда, помнил только, что расчувствовавшийся Санька прямо через стол полез к нему обниматься и громко повторял:
— Просторно, как поле!.. Молодец, Павел! Просторно, как поле!
По окончании церемонии, на выходе из клуба, толпа молодежи, пропустив жениха и невесту, сразу же сомкнулась и оттеснила Павла. И когда он вышел на улицу, свадебный поезд уже тронулся.
Это было, пожалуй, кстати. Сколько можно держать себя в руках, чувствовать одно, а делать другое!
И Павел пошел не вниз по улице за звеневшим бубенцами и гармошками свадебным поездом, а свернул на травянистую тропу, которая незаметно-незаметно вывела его из села в поле.
Странно устроен человек! Ведь не просто бодрился для вида Павел, когда говорил, что его не очень-то огорчило, что председатель снял, а проще сказать, выгнал из агрономов и бригадиров. Нет, так оно и было на самом деле. Да и не чувствовал он за собой такой большой вины, за которую бы надо было его прогонять с треском. И не только он сам, а и другим членам правления, в том числе и тем, кто голосовал вместе с Прыгуновым, видно было, что председатель просто сводит какие-то счеты с бригадиром и даже не очень-то заботится о том, чтобы это выглядело хоть мало-мальски прилично. И Павел верил, что тут или какое-то недоразумение, которое так или иначе выяснится, или очевидная для всех несправедливость, которая тоже не может долго торжествовать. Может, уже завтра, а не завтра — через неделю, через месяц все встанет на свои места. Все это так. Все это он понимал умом. И все равно чувство незаслуженной обиды не проходило. Это, наверное, схоже с ощущением человека, которому ни за что ни про что дали пощечину. Человек твердо знает, что это какое-то недоразумение — что из того? И даже когда оно, это недоразумение, выяснится, даже будут принесены самые искренние извинения — что из того?! Пощечина от этого не перестанет быть пощечиной, и любое воспоминание о ней никогда не будет приятным. Тем более все кипит, все кричит в человеке в тот час, когда ему дали эту пощечину, когда его обидели.
Напустись Прыгунов на Петра или Володю, на того же Саньку — Павел бы мог постоять и обязательно постоял бы за них. Как-никак, а он — секретарь партийной организации. Себя он защитить не может. Тогда он только дал бы Прыгунову лишние козыри. Тогда Прыгунов любому и каждому может сказать: ну, вот, я его снял с должности бригадира и он теперь мне мстит по партийной линии…
Павел и не заметил, как давно уже вышел в поля и ноги сами привели его к Вил Зэру. Поле тянулось вдоль Салуки и радовало глаз и сердце нежной зеленью дружных всходов.
И как только Павел увидел свое поле, он почувствовал, что горькая накипь нынешнего дня постепенно уходит из сердца. Он понял, что самым верным лекарством от душевных переживаний была и будет для него земля. Земля, на которой он родился и вырос, земля, с которой он связал свою жизнь навсегда.
Повисшие над лесом облака тоже для земледельца кажутся полем, распаханным богатырским плугом: оно тянется, борозда к борозде, на всю закатную половину неба. А вот и сам сказочный богатырь идет за сказочным плугом и ведет новую борозду…
Земля! Испокон веку тебя зовут матушкой, матерью. В тебе, мать-земля, все начала и концы. А жизнь пахаря и вовсе связана с тобой так прочно, что он без тебя и не мыслит своего существования. Не сохой он ныне пашет тебя, и не серпом убирает урожай. Но труд его и поныне все еще нелегок и полон превратностей. Потому что зерно, брошенное пахарем, прорастает и становится колосом в открытом поле, и его может и зной иссушить, и дождь в землю вбить. Даже когда и хороший хлеб вырос — убрать его с полей тоже непростое и нелегкое дело: может при этом солнышко светить, а может и дождь лить — не закажешь. Но зато когда хлеб, как венец его годового труда, ляжет на стол духовитым караваем — нет большей радости и большего счастья для земледельца.