− Жителей серафимы успели отвести на безопасное расстояние, − пояснил Серхас, словно угадав мои опасения.
Путь расползающимся щупальцам преграждал заслон из Белых магов, стоящих нескольких метрах друг от друга, беспрестанно читающих заклинания, испускающих из рук то огонь, то молнии, то световые лучи, безжалостно опустошая свой магический резерв. Когда один из чародеев, пошатываясь, терял равновесие, его подхватывали под руки и оттаскивали в сторону ученики, дежурящие неподалеку, а на его место вставал другой, успевший немного передохнуть и восстановить силы маг. Я нисколько не сомневалась, что сейчас, здесь, собрались все обитатели Мраморного замка, собрались без надежды уничтожить разрыв материи, а лишь ради того, чтобы выиграть хоть немного времени, приостановить рост Пасти, отвоевать для людей еще хоть несколько мгновений жизни, за которые, быть может, успеет случиться чудо, способное их спасти.
− Мы не сможем ее долго сдерживать! − прокричал Серхас, указывая в сторону Пасти и стараясь перекрыть окружающий шум. − Делайте что-нибудь!
− Что?! − в один голос возопили мы с Эдвином.
− Что угодно, лишь бы это нас спасло!
За эту фразу я Серхаса возненавидела. Потому что Эдвин знал лишь один путь к спасению, и мне слишком хорошо было известно, какой…
Колдун не стал вдаваться в традиционный героический пафос, устраивая долгие прощания с пробивающими слезу монологами, в течение которых особо жалостливые зрители еще не раз успели бы отговорить храбреца от самопожертвования.
Он просто обернулся ко мне, еще не верящей в то, что он действительно сделает это, одними губами шепнул: «Живи!», взмахнул рукавом и растворился вместе с туманной дымкой, объявшей его на какое-то мгновенье.
В следующий миг я увидела Эдвина уже возле линии, в которую выстроились сдерживавшие разлом Белые маги. Поняв все без слов, те пропустили колдуна, некоторые благодарно кивнули на прощание. А он пошел, не оглядываясь, навстречу тянущимся к нему щупальцам.
− Эдвин!!! − Я рванулась вперед, но руки архимага с неожиданной силой обхватили меня поперек тела.
Я брыкалась, извивалась и, кажется, пронзительно кричала. А потом, резко обессилев, начала оседать, в глазах потемнело…
… А вокруг мельчайшие частицы закружились в безумном танце, растворяясь во мне, растворяя меня в себе. Закружились, подхватили, понесли.
Понесли навстречу ветру, небесам и боли.
Боли, пронзающей насквозь, боли, рвущей на куски. Лишающей сил, испепеляющей боли.
А я летела, летела навстречу ей, крича и плача, но не поддаваясь.
Летела, как мотылек на пламя свечи, обжигая крылья, но не боясь умереть.
Я нырнула в Пасть, охотно заглотившую меня, но не знавшую, что полакомилась приманкой.
Я нырнула в Пасть, на мгновение растворившись в ней, став ей самой, познав ее.
… Теперь я знала, что ее породило.
… Вместе с криком из горла хлынула кровь.
С тех пор, как я потеряла сознание, казалось, не прошло и пары мгновений − колдун так и не успел сделать навстречу щупальцам те несколько шагов, что отделяли его от смерти.
− Эдвин! Стой! − завопила я, что было сил. − Я знаю причину разлома!
Но было уже слишком поздно. Чародей, словно испугавшись того, что мой голос сможет его остановить, лишь на миг резко обернулся, бросив в мою сторону последний взгляд и с разбегу впрыгнул в колонну щупалец.
Я зажмурила глаза и со стоном обмякла в руках архимага, ослабившего наконец хватку и позволившему мне безвольно осесть на землю.
Щупальца, еще мгновения назад рвавшиеся пожирать, убивать, уничтожать резко отдернулись и со свистящим, пронзительным шипением стали отползать, съеживаться, убираясь туда, откуда появились − обратно в Пасть. Разрыв материи мира стягивался, оставляя после себя сероватое небо и бесплодную, отравленную землю и все живое, что успело спастись.
А где-то далеко-далеко рухнул, рассыпавшись в прах Черный замок и умер Луцифарио…
Ничего этого я не видела. Но почему-то точно знала, что происходит.
Я сидела на траве, уткнувшись в колени лицом, обхватив голову руками.
Во всем мире я одна знала истинную природу разлома. Но это не помогло мне спасти любимого.
Я опоздала.
Я слишком поздно поняла слова Серхаса о том, что стихийная магия − это творчество, порождение души. И это порождение больной, истерзанной души вплелось в ткань мира, изменив ее, сделав своим подобием…
Я слишком поздно поняла, что Пасть − это не разлом в материи мира, а разлом в душе чародея.
И в моей душе тоже…
− Не плачь. − Рука архимага сочувственно легла на мое плечо. − Уже ничего нельзя изменить. Вы сделали свой выбор. Ваша любовь могла спасти мир. Но его спасла смерть. А теперь перемещающее заклинание отправит тебя домой…
После этих слов в моих и без того закрытых глазах, казалось, потемнело еще больше. И в тот же миг темноту прорезали едкие разноцветные кляксы, закружившие, завертевшиеся вокруг меня.
Кажется, я начала терять сознание…
… Слеза скатилась по щеке,
Поймал ее в ладони ветер.
И я была вся в той слезе,
Я взмыла вверх прощальной песней.
Рванувшись ввысь, я стала миром,
Его частицей, им самим.
Я умерла, но получила крылья
И с криком громким, но немым
Я ринулась вослед за ним.
И Пасть сомкнулась за спиной −
Теперь мы вместе, мой родной!
========== XIX ==========
Проморгавшись до тех пор, пока темноту в глазах не сменили цветные сполохи, преобразовавшиеся в конце концов в относительно четкие очертания предметов окружающей среды, я с протяжным стоном отлепила лицо от асфальта. Голова налилась свинцом и невыносимо гудела, во рту явственно ощущался запах спекшейся крови, а в носу − ее аромат.
С трудом усевшись так, чтобы стало возможно подобрать под себя ноги и не потерять равновесие, я принялась ощупывать физиономию, здорово помятую асфальтом, который на память оставил на ней отпечаток собственного рельефа, и, походя прикидывая, подпадают ли мои ощущения под симптомы кровоизлияния в мозг. Так как, помимо устрашающего названия и основанных на собственном воображении представлений, об этом заболевании я практически ничего не знала, попытки точной установки диагноза успехом не увенчались. Конечно, можно было бы придумать себе еще какую-нибудь страшную болячку, но состояние моего организма к тому времени уже пришло в относительную норму, а потому ухудшать его всяческими самозапугиваниями не хотелось.
Интересно, а сколько я провалялась без сознания? Судя, по тем двум грузовикам, успевшим обогнуть стадион и сейчас скрывающимся за поворотом, − не больше пяти минут. И что примечательно: ни одна наглая водительская морда, из тех, что постоянно сигналят в знак симпатии, пока я тут круги нарезаю, не вышла из машины, чтобы поинтересоваться самочувствием разлегшееся на асфальте девушки, судя по неестественности позы сделавшей это явно не с целью позагорать или передохнуть.
Более-менее придя в себя, я кое-как доковыляла до ближайшей (и единственной) скамеечки, в теньке которой мною была припрятана бутылка с водой. Выпив половину ее содержимого, а другую половину вылив на голову, я сложила руку в прощальном и весьма непристойном жесте, торжественно продемонстрировав его очередному самонадеянному водителю грузовика, излишне жестоко мучившему клаксон и, слегка пошатываясь, пошла домой.
Дорога на университетский стадион и обратно пролегала не только через все корпуса оного учебного заведения вкупе со зданием общежития (располагавшихся, к слову сказать, на самой границе между окраиной города и непаханой целиной, которая, впрочем, ныне начинала застраиваться и, судя по активно снующим грузовикам и растущим как грибы многоэтажкам на горизонте, весьма активно), но и через небольшую аллею, по правую сторону которой раскидывалась широкое, густозаросшее клевером поле, небольшая часть которого использовалась, как футбольное, а по левую сторону произрастали кустарники явно рукотворного происхождения, о котором свидетельствовала стройность их рядов и декоративность внешнего вида.