О ЛЮБВИ К СВЕТСКОЙ ЖИЗНИ
Сколько всякой всячины подразумевается под любовью к светской жизни! Тут и вольнодумство, и желание нравиться, и стремление первенствовать, и т. д., тут и любовь к тому, что исполнено чувства и величия, перемешанная, как нигде, со всяким вздором.
Талант и деятельность ведут человека к добродетели и славе; способности низшего разбора, леность, жажда удовольствий, веселость и тщеславие приковывают его к пустякам; однако и в первом, и во втором случае им руководит одно и то же побуждение, так что любовь к светской жизни содержит в себе зародыши почти всех страстей.
О СЛАВОЛЮБИИ
Слава дает нам естественную власть над людскими сердцами, сознание которой есть чувство, бесспорно превосходящее силой все остальные и заглушающее наши горести успешней, нежели это делают всевозможные пустые развлечения; следовательно, славу никак уж не назовешь иллюзией.
Те, что разглагольствуют о пропасти забвения, неизбежно ожидающей всех нас, вряд ли способны спокойно стерпеть презрение со стороны хотя бы одного человека. Отсутствие больших страстей восполняется обилием мелких: презрители славы гордятся умением танцевать, а то и чем-нибудь еще более низменным. В тщеславной слепоте своей они не догадываются, что даже столь смешным образом они все равно ищут славы, которую дерзают связывать с ничтожнейшими пустяками.
Славу нельзя назвать ни добродетелью, ни заслугой, говорят они, и это совершенно правильно: слава всего лишь награда за ту и другую; тем не менее она побуждает нас к работе и добродетельной жизни: мы так хотим заслужить уважение, что порою и впрямь становимся достойны его.
Люди жалки во всем — в добродетели, в славе, в жизни, но все на свете имеет свои пределы. Дуб — огромное дерево рядом с вишней; то же относится и к нам. Так ли уж достохвальны добродетели и склонности того, кто презирает славу? Да и заслуживает ли он ее?
О ЛЮБВИ К НАУКАМ И ЛИТЕРАТУРЕ
У страстной любви к славе та же основа, что у любви к наукам: эта основа — сознание нашей тщеты и несовершенства. Но первая стремится, придав нам роста, как бы сотворить нового человека, а вторая прилежно раздвигает пределы нашего внутреннего существа и озаряет его светом. Итак, страсть к славе жаждет возвеличить нас снаружи, страсть к наукам — внутри.
Человек с благородной душой и сколько-нибудь проницательным умом не может не испытывать тяги к литературе. Искусства посвящают себя живописанию прекрасной природы, науки — живописанию истины. Искусства и науки объемлют все высокое и полезное, что заключено в человеческой мысли; следовательно, на долю того, кто их отвергает, остается лишь недостойное живописания или изучения и т. д.
Большинство людей почитают литературу наряду с истиной и религией, то есть как нечто не дающееся им в руки, лежащее вне границ их понимания и любви.
Тем не менее каждому известно, что хорошие книги — своего рода экстракт из содержимого лучших умов, итоги всего ими познанного, плоды их долгих размышлений. Постигнутое в течение целой жизни читатель узнает за несколько часов. Немалое благодеяние, что и говорить)
Две опасности подстерегают тех, кого одолевает страсть к литературе: дурной выбор и чрезмерность. Что касается дурного выбора, то книги, переполненные бесполезными сведениями, будут, надо полагать, отвергнуты за ненадобностью, ну, а преизбыток сведений — порок устранимый.
Если мы достаточно разумны, то ограничим себя знаниями, не слишком обширными, но зато доскональными. Мы будем осваиваться с ними, пока не научимся прилагать их на практике: самая разработанная, развитая во всех подробностях теория освещает суть вопроса лишь отчасти. Знание правил танца не принесет пользы человеку, никогда не танцевавшему; то же самое можно сказать и о любом умственном занятии.
Более того, от этих занятий не будет проку, если их не перемежать встречами с людьми из хорошего общества. Эти занятия и встречи равно необходимы: первые приучают нас думать, вторые — действовать, одни — говорить, другие — писать, одни — поступать обдуманно, другие — быть обходительными.
Привычка к светскому общению придает нашим мыслям естественность, привычка к занятию науками сообщает им глубину.
Из этих истин само собой следует, что люди, принадлежащие к низшим сословиям и в силу этого лишенные обоих указанных преимуществ, всегда будут давать нам неопровержимые доказательства немощи человеческого разума. Виноградарь или кровельщик, которому доступен лишь узкий круг простейших мыслей, употребляет свой разум для насущных житейских нужд и судит — если вообще наделен способностью к суждению, — только о предметах осязательных. Я отлично знаю, что никакое образование не заменит таланта. Знаю и то, что дары Природы ценнее, нежели все обретенное с помощью воспитания. Тем не менее, чтобы талант расцвел, его надобно воспитывать. Если оставить природные способности в небрежении, зрелых плодов они не принесут. Назовем ли мы благом бесплодный талант? Какой толк вельможе от огромного поместья, если его земли всегда под паром? Принесут ли ему богатство невозделанные поля?