В кабинете царил обычный вечерний полумрак, тяжелые шторы отделяли кабинет от уличных огней; на столе горела зеленая лампа, высвечивая рабочую поверхность; окраины просторного стола и книжные шкафы, покрывавшие стены кабинета, терялись в полумраке…
— Так нельзя, — сказал отец, пристально вглядываясь в Митины глаза, прятавшиеся в тени. — Нельзя считать, будто твоя жизнь закончилась.
Отец повертел в руках карандаш и сунул его в специально предназначенный для этого стаканчик. Его руки спокойно и уверенно улеглись на уютно светящееся сукно.
— Нельзя, нельзя падать духом! — убежденно сказал отец. — Уныние — это страшный грех. В любой ситуации нужно продолжать делать все, от тебя зависящее. Безвыходных ситуаций нет.
Митька молчал.
Он смотрел на знакомые с раннего детства, с первых осознанных впечатлений, вещи: три разнокалиберных колокольчика–чернильницы, белый костяной ножичек для разрезания бумаги, желтую линейку с сантиметрами и дюймами, мраморного тяжелого ежика для прижимания бумаг, серебряный календарь с вращающимся тельцем, плексигласовый трафарет с треугольниками и кружками… И контуры этих вещей отчего–то расплывались и начинали искриться влажными радугами.
Митя отметил мимоходом, что стол с дедовских времен так и не отреставрировали как следует, только подправили на скорую руку. Милый, милый стол… Милые, милые вещи, годами лежавшие в одном и том же игрушечно–армейском порядке. Как понятен и прост был мир отцовского кабинета… Как легко было бы жить, руководствуясь простыми истинами отца; веря в незыблемость порядка на этом столе и зная, что выводимые им формулы никогда не ошибаются! И как непрост и жесток был мир за пределами родительского дома!..
Как это было жестоко… Сначала взять его туда, удивляться ему, хвалить, восхищаться способностям. Приучить к той удивительной жизни, к радости и блеску. А потом выбросить вон, как ненужную тряпку. Живи как знаешь, нам ты больше не нужен. И как теперь жить?
— У тебя все еще впереди, — доносился до Мити голос отца. — Нужно учиться, заканчивать школу. Поставить себе цель. Например, поступить в институт.
Митька криво усмехался. А зачем? Какой в этом смысл? Кому это нужно?
— В конце концов, нельзя в пятнадцать лет судить о том, получился из тебя артист или нет. Люди годами учатся для того, чтобы овладеть этой профессией! И тебе нужно учиться!
Нет, нет, усмехался Митя, с него хватит! Он никогда не станет этого делать. Опять идти на поклон к тем, кто причинил ему столько боли? Никогда! Он больше не хочет иметь с ними ничего общего.
— В конце концов, к тебе все очень хорошо относились… Ценили… И Гроссман…
Митя вскинул на отца сверкающие глаза. Да? Это называется хорошо относиться? Это?! Да эти жестокие, бессердечные, самовлюбленными люди ценят только самих себя!
— А пошли они все!.. — с неожиданной силой проговорил он. — Все!
— Что? — опешил папа. — Куда пошли?
Митя посмотрел на него строго и не ответил. Лишь сделал неопределенное движение в пространство.
— Ладно, — нарушая повисшую тишину, сказал он. — Я все понял. Жизнь не кончилась. Я чем–нибудь займусь. Например, буду реставрировать твой стол.
— Что? — опять не уследил за ходом его мысли папа.
— Буду реставрировать чеховский стол, — пояснил Митя. И сделал движение рукой, как будто двинув рубанком.
Честно говоря, мы сначала не восприняли его слова о столе всерьез. Чего не скажешь под горячую руку! Но очень скоро выяснилось, что Митя не шутит.
Он обзвонил дворцы культуры и подростковые центры и выяснил, что групп для занятий непосредственно мебелью или ее реставрацией нет. Наиболее близкими оказались кружки художественной обработки дерева — резьбы, выпиливания и прочее. Митя записался в самый авторитетный среди них — при дворце культуры железнодорожников.
В нашей с ним комнате Митя оборудовал себе рабочий уголок. При этом безделушки и сувениры кинематографической поры он брезгливо побросал в старый чемодан и унес в гараж. В доме вместо этого стали появляться куски дерева и фанерки. «Нет, ты только посмотри, — говорил Митя, подсовывая мне под нос какое–нибудь корявое полено. — Настоящий можжевельник. Полудрагоценная порода. В цивилизованных странах — на вес золота. А тут валяется запросто рядом с помойкой».
Первым его произведением была разделочная доска, над которой он корпел почти неделю, сверяясь с картинкой в книжке и высовывая от старательности язык. На мой взгляд, досочка получилась так себе, аляповатая. Но мы поддержали молодого энтузиаста, похвалили его. Тогда никто еще не знал, как далеко простираются его амбиции.