Страстная критика Альтюссером идеологических иллюзий непосредственного опыта в противовес научному знанию, присущему только теории, и критика всех представлений о людях или классах как сознательных субъектах истории, а не невольных «носителей социальных отношений» точно воспроизводили обличения Спинозой experientia vaga как источника всех ошибок и его жесткого утверждения, типичных заблуждений веры людей в обладание свободой воли, в то время как ими постоянно управляли законы, действие которых они не осознавали: «Их представление о свободе есть просто незнание причин их действий»[3-35]. Апогеем непримиримого детерминизма Спинозы стало заключение о невозможности сбросить господство иллюзий даже в обществе, где угнетение всего слабее: «Те, кто верит, что народ или людей, разделенных в отношении общественных вопросов, можно побудить жить только по разуму, мечтают о золотом веке поэта или сказке»[3-36]. Альтюссер принял и это заключительное положение: даже в коммунистическом обществе люди все равно будут погружены в иллюзии идеологии как необходимой среды их спонтанного опыта. «Все людские общества выделяют идеологию в качестве элемента и атмосферы, жизненно необходимых для их исторического дыхания и жизни»[3-37]. Систематическое введение идей Спинозы в исторический материализм Альтюссером и его учениками с интеллектуальной точки зрения было наиболее амбициозной попыткой установить философское происхождение Маркса и, исходя из этого, дать толчки развитию новых теоретических направлений в современном марксизме[3-38]. Только в одном важном отношении Альтюссер обратился к другим источникам в истории философии в поисках ориентиров. Относительное безразличие Спинозы к истории заставило Альтюссера дополнить свою идею о философской родословной Маркса второй линией наследования от Монтескье, чтобы установить между ними связь, подобную той, что обнаружилась между Кантом и Руссо в генеалогии Коллетти. Альтюссер отдал должное работе Монтескье «Esprit des Lois» за имеющее огромное значение открытие концепции социальной тотальности, «детерминируемой в конечном счете» одним господствующим уровнем в ее рамках, которая была позднее обоснована Марксом в «Капитале»[3-39].
Последовательное обращение к домарксистскому периоду было наиболее заметным и существенным элементом западного марксизма. Однако на этом перечень не кончается. Как хорошо известно, Гольдманн избрал Паскаля в качестве ключевого предшественника диалектической теории в своей работе «Скрытый Бог»[3-40]. В юности Лефевр избрал Шеллинга в качестве философского предтечи[3-41]. В более глубоком и менее заметном отношении Адорно и Хоркхаймер, возможно, также были воодушевлены Шеллингом, когда вводили в марксизм концепцию «падшей природы»[3-42]. Со своей стороны, Маркузе обращался к эстетизму Шиллера для создания концепции будущего коммунистического общества[3-43]. И опять же, в некоторых случаях в рамках западной марксистской традиции, одному философу могли отдавать должное сразу несколько различных мыслителей. Например, как это ни парадоксально, Адорно и Сартр, Маркузе и Альтюссер приветствовали Ницше, который был анафемой для Лукача[3-44].
Возможно, случай Грамши является самым ярким примером скрытого постоянства, которое пронизывает весь западный марксизм, какими бы острыми ни были внутренние контрасты и противоречия в его рамках. Действительно, Грамши был единственным крупным теоретиком-политиком на Западе, а не теоретиком-философом. Чисто профессиональный интерес не смог бы заставить его обратиться к поискам предтечи домарксистского периода. Между тем он также организовал свою весьма оригинальную систему вокруг другого предшественника — Макиавелли. С точки зрения Грамши, предшественником из домарксистского прошлого не обязательно должен быть философ-классик, а им может быть и теоретик политики, как и он сам. Масштабы и характер заимствований Грамши из Макиавелли полностью аналогичны заимствованиям других западных марксистов. Он также перенес в свою собственную работу термины и темы системы флорентийца. В «Тюремных тетрадях» сама революционная партия превращается в современный вариант «государя», к единоличной власти которого призывал Макиавелли. Реформизм толковался как «корпоративное» мировоззрение, сходное с мироощущением, господствовавшим в итальянских городах, против разобщающей узости которого резко выступал Макиавелли. Проблема «исторического блока» пролетариата и крестьянства рассматривается через призму прообраза его планов в отношении флорентийской народной «милиции». Механизмам буржуазного правления дан сквозной анализ в двойном обличье «силы» и «обмана», которые представляют собой два облика Кентавра Макиавелли[3-45]. Типология государственных систем основывается на его триаде: «территория», «власть» и «согласие». С точки зрения Грамши, мысль Макиавелли также может быть названа «философией праксиса»[3-46] — определение марксизма, которое он дал в тюрьме. Таким образом, даже самый великий и наименее типичный представитель западного марксизма подтверждает его родовые черты.
[3-35]
«Наес ergo est eorum libertatis idea, quod suarum actionum nullam cognoseant causam»: см. Ethica II, Prop. XXXV, Scholium. Конечно же, четвертая часть работы Ethica, озаглавленная «De servitute humana, seu de affectum viribus» («О рабстве человека или силе эмоций») — это центральная тема всей работы Альтюссера после того, как была произведена трансформация «эмоций» в «идеологию». См. For Marx. — P. 232—235; Reading Capital. — P. 180.
[3-38]
В этом абзаце Альтюссер впервые признал свой долг перед Спинозой. См. Elements d'Autocritique. P., 1974. — Р. 65—83. Однако его рассказ об этом остается туманным и общим. В нем нет ссылок. В результате он не показывает истинные масштабы и полноту переноса мира Спинозы в его теоретическую работу. Дальнейшее филологическое исследование подтвердило бы это документально.
[3-40]
The Hidden God. — L., 1964. P. 243, 244, 251, 252, 300—302. Гольдманн ранее избрал Канта в качестве главного предтечи марксистской концепции тотальности, см. Goldmann L. Kant I. — L., 1971.
[3-41]
La Somme et Le Reste. P. 415—424. Этот эпизод был сам по себе не столь значительным для последующей работы Лефевра, но показательным для более широкой системы этой традиции. Лефевр вспоминал, что он и Политцер остро ощущали отсутствие гносеологических корней, задались целью найти подходящие для них основы и в конце концов натолкнулись на Шеллинга.
[3-42]
Возрождение этого оккультного понятия в культуре немецких «левых» остается проблемой, подлежащей изучению. Возможно, ею впервые заинтересовался Эрнст Блох.
[3-44]
Ср. Лукач, Der Zerstorung der Vernunft. — Berlin, 1953. — S. 244-317 (единственный подробный анализ) с Adorno Т. Letters to Walter Benjamin // New Left Review. — 1973. — Sept. — Oct. — No. 81. — P. 72; Sartre J.-P. Saint Genet. — L., 1964. P. 346—350; Marcuse H. Eros and Civilization. — P. 119—124; Althusser L. Lenin and Philosophy. — P. 181.