1.10.1934 г. я подал рапорт. Затем я был вызвал по этому вопросу к начальнику управления кадров генералу Шведлеру107. По поручению главнокомандующего сухопутными войсками генерала фон Фрича он предложил мне на выбор другую дивизию: в Ганновере, Бремене или Мюнстере (Вестфалия). От Ганновера я наотрез отказался (моя жена не переносила местного климата) и попросил время подумать. В конце концов я сделал выбор в пользу Бремена. Когда я сообщил об этом Шведлеру, тот остался недоволен: сам он уже решил по-другому. Но я настаивал на Бремене и категорически заявил: если меня не направят туда, немедленно ухожу в отставку. Тогда мне приказали явиться к Фричу, и он после некоторых колебаний все-таки согласился на Бремен, а я свой рапорт об отставке забрал назад. Так решилась моя судьба.
Летом [19]34 г. я был сильно занят подготовкой к формированию 1-й дивизии в Потсдаме и часто ездил оттуда в Берлин. <...> При моем расставании с Потсдамом (я думал тогда, что покидаю его и Берлин навсегда) много времени отнимали у меня ежедневные прощальные визиты, главным образом представительского характера. Ведь я был постоянно вхож к принцу Оскару Прусскому108 и был хорошо знаком с его любезной супругой. С кронпринцем Вильгельмом109 я встречался только дважды: докладывая о моем прибытии к месту службы и при прощальном визите. Вращаться в кругах элитного гвардейского полка мне всегда было трудно.
Переезд в Бремен состоялся уже в первых числах октября. <...> Разница между Потсдамом и Бременем была огромна. В Потсдаме царила среда старых, консервативных, обедневших офицерских семей, а здесь задавали тон поездившие по белу свету весьма богатые коммерсанты, ведшие заморскую торговлю, и надменно-горделивые выходцы из старинных патрицианских родов, а противоречия и параллели проявлялись с поразительной остротой. <...>
Моим начальником в Бремене был командующий местным военным округом генерал фон Клюге110, мой многолетний сослуживец по 46-му артиллерийскому полку. Он был человек весьма образованный. До начала октября [19]34 г. командовал старой 6-й дивизией, а значит, как и я, был здесь новичком. Он навестил меня в Бремене и позавтракал у нас. В результате моя жена констатировала: он совсем не изменился со своей лейтенантской поры, а остался таким же воображалой, таким же претенциозным и заносчивым — словом, типичный кадет! <...>
В середине марта [19]35 г. под моим руководством прошло первое публичное мероприятие по случаю вновь обретенной Германией свободы вооружения111, чем мы были совершенно обескуражены. Устроителем митинга явились вооруженные силы, но на нем присутствовали представители партии и государства. <...> Я приказал провести «полевое богослужение» и, как было предписано, дал произнести проповеди обоим духовным пастырям [протестантской и католической конфессий], а затем зачитал прокламацию и провозгласил «Зит хайль!»112, в честь фюрера и Верховного главнокомандующего вермахтом. Это было, пожалуй, первое массовое мероприятие в войсках с участием партии и с богослужением. Впоследствии этот ритуал приказом военного министра был изменен и использовался также при принятии рекрутами присяги (причем религиозную часть следовало четко отделять от государственного акта, а участие в богослужении объявлялось добровольным).
Восстановление всеобщей воинской повинности открыло путь к окончательному созданию вооружешшх сил — сначала увеличением числа сухопутных дивизий более чем в три раза (с 7 до 24), а с [19]36 г. их должно было стать уже 36.
В тот же день я переименовал свою дивизию в 22-ю, хотя под моим командованием фактически находились всего один артиллерийский дивизион и шесть пехотных батальонов. Затем последовали большая организационная работа, совершенствование полевых позиций, изменение методов обучения личного состава с целью ликвидации прежних недостатков, возникших из-за нехватки вооружения и дефицита унтер-офицерского состава. <...>
В моих батальонах царили тот же дух и те же методы обучения и командования, что и во всех сухопутных войсках в целом. Генерал фон Клюге при инспектировании в последний день сказал мне: «Теперь вы из трех командиров полков имеете одного хорошего, одного посредствешюго и одного никуда не годного, но тем не менее ваши батальоны на высоте и совершегаю одинаковы по своей боевой подготовке, — и спросил: — Как вам удалось добиться всего этого?» Я объяснил ему свой метод.
Поздней осенью мне пришлось подумать и о новом замещении должностей, а потому я возобновил контакт с начальником управления кадров генералом Шведлсром. <...> Из одной беседы с ним мне стало ясно: меня, видимо, собираются с начала октября [19] 35 г. использовать в самом министерстве, однако есть сильные конкуренты.
Поразмыслив, я понял, что меня, очевидно, хочет взять к себе сам Бломберг. Я чувствовал себя прямо-таки несчастным оттого, что моему пребыванию в должности командира дивизии, с которой я уже вполне освоился, суждено так быстро закончиться, и уже опять стал подумывать: а не подать ли мне в отставку, вручив Шведлеру рапорт. Жена была то за, то против, потому что совместное с моей матерью хозяйничанье в Хёльмшероде ввиду сложившихся между ними взаимоотношений было для нее неприемлемым. <...> Не оставалось ничего иного, как ждать. Однако Бломбергтак ничего мне и не сказал... даже во время нашего совместного присутствия на спуске с бременских стапелей быстроходного лайнера «Шейзснау», предназначешюго для рейсов в Восточную Азию.
Это событие надолго запомнилось мне, ибо привело, хотя и ко времешюму, конфликту между Клюге и мною. Он тоже был приглашен на спуск судна на воду, но, однако, его не позвали, как Бломберга и меня, на праздничный завтрак в ратушу, который давался прежде всего в честь военного министра. Несмотря на все попытки исправить это недоразумение, Клюге был возмущен и разговаривал с Бломбергом при мне довольно дерзко. Результатом явилось его полное упреков в мой адрес письмо, полученное мною. Клюге упрекал меня в тщеславном стремлении играть в Бремене первую скрипку и в неуважении к его должности. Я ответил ему, правда, не очень холодно, но все-таки отверг эти упреки как совершенно необоснованные: ведь приглашение на официальный завтрак и вообще в Бремен — вне моей компетенции. Инцидент этот был типичен для Клюге, отличавшегося болезненным самолюбием и вечно считавшего, что ему не оказывают достаточного почтения, — словом, опять же рецидив его поступков лейтенантских времен113.
В конце [1935 г.] Клюге сообщил мне о своем желании встретиться со мной в автомашине на дороге где-нибудь в нейтральном пункте: ему надо кое-что со мною обсудить. Я выехал на полигон Ордурф, мы встретились поблизости от него и поговорили тет-а-тет. Клюге вел себя весьма по-товарищески и постарался преодолеть отчуждение, возникшее между нами в результате его грубого письма. Затем он открыл мне истгапгую причину встречи: с 1 октября я становлюсь преемником фон Рейхенау на посту начальника управления вооруженных сил при Бломберге. Кандидатура моего конкурента фон Фитингофа114 была отклонена.
Я был этим потрясен и не скрывал того. Клюге заявил, что инициатором оказанного мне предпочтения был Фрич, а это означает большое доверие как с его стороны, так и Бломберга. Я попросил Клюге предпринять все возможное, дабы сообщить Фричу о моем желании оставаться и впредь командиром дивизии — это для меня большое счастье, а лезть в политику у меня желания нет. Он пообещал. На этом мы расстались. <...>
Период моего командования дивизией достойно завершился осенними учениями в Мюнстере. Они закончились большим парадом, который принимал сам фюрер, а Бломберг и Фрич побывали на полигоне Мюнстерлагер. <...>
Вечером в офицерском собрании состоялся торжественный ужин, на котором перед старшими офицерами выступил с речью фюрер. Она была посвящена войне Италии против Абиссинии [Эфиопии] п6.
Фюрер оправдывал Муссолини и нс хотел присоединяться к санкциям против Италии. Напротив, он желал Муссолини полного успеха. В своей речи он дал понять, что однажды мы будем в состоянии не допустить вмешательства других государств в осуществление наших справедливых требований115 116. Сегодня я знаю, что именно он имел в виду, но тогда его точка зрения — как единственного аутсайдера в Европе — поразила меня.