– Тогда пойдем и посмотрим? Вдруг кому помощь нужна?
Я специально усилил вопросительную интонацию, чтобы посоветоваться, но Ефим снова воспринял мои слова, как прямой приказ, отданный самым командным голосом на белом свете – и тут же стремительно пошел куда-то вправо, по заметной лишь ему одному тропке. Я вздохнул, достал револьвер и двинулся следом.
Ходить пешком по тайге можно с любой скоростью, если эта скорость не превышает одной версты в час. Мы шли минут тридцать, и всё это время я поражался слуху своего напарника-подчиненного – услышать что-то за полкилометра, отделить нужный звук от других, убедиться, что это не птица-пересмешница... Но в правоте Ефима я убедился, когда перед нами открылась небольшая полянка.
Подобных прогалин полно и в обычных лесах, и в тайге они встречаются часто. Охотники именно на них ставят свои избушки на курьих ножках, чтобы не валить вековые деревья с каменными стволами, которые ещё и не упадут, спутавшись кроной с соседками. Но здесь никакой избушки не было, а был толстый столб из плохо обтесанной сосны, верхушке которой придали форму какой-то страшной морды. Под этой мордой было привязано множество разноцветных лоскутков, некоторые из них были настолько длинными, что доставали до уже пожухлой от первых заморозков травы. Такие же лоскутки были по всей полянке – на кустах, на деревьях, на земле. Некоторые были совсем свежими, другие – хорошо выцветшими. Мне показалось, что я попал на какой-то народный праздник, только вот их, кажется, в этом времени проводили разве что для особы императорской крови, а не ради двух беглых преступников.
К тому же на этой полянке имелась деталь, совсем не подходящая для любого праздника – к столбу была привязана девушка в спущенной с плеч и спины накидке. Именно она и издавала обреченно-тоскливые звуки, которые я расслышал только сейчас.
– Сэргэ.
Обреченности в голосе Ефима могла позавидовать даже девушка. Я оторвал взгляд от искусанной мошкарой спины и повернулся к своему товарищу.
– Что?
– Сэргэ, говорю, – сказал он, словно это всё объясняло.
– Никогда не слышал, – признался я.
– Инородцы такие столбы по лесам ставят и украшают всяко, вон, вишь, Семен Семеныч, ленты везде. Значицца, священное место это у них, чужакам ходу нет. А мы уже... того-сь.
Я зачем-то посмотрел себе под ноги – не особенно-то мы и наследили, никто не заметит. Потом вспомнил предания про зоркие глаза представителей малочисленных народов России, из-за чего их охотно брали в снайпера в Великую Отечественную – и выбросил из головы идею скрыть наше тут присутствие.
– Священное или не священное, для нас это не важно, с нами Бог, – я на всякий случай перекрестился, и Ефим снова повторил мои движения. – К тому же тут женщина в беде, надо бы её спасти...
– Никак не можно, Семен Семёныч! – перебил меня Ефим. – Наказание это, обидятся местные, если мы её от столба отвяжем...
– Ты что, предлагаешь вот так оставить её в этом положении, а самим отправиться дальше? – недоуменно спросил я.
– Ну да, – Ефим кивнул своей огромной головой. – Оставить и отправиться. Нечего в их инородческие дела влезать, мужики рассказывали, как...
– Потом про мужиков поговорим, – оборвал я его воспоминания. – Ты, Фима, как хочешь, а я всё-таки рискну её спасти. Не дело живого человека в смертной опасности оставлять.
Идея Ефима шла вразрез со всем моим воспитанием. Одно дело – пристрелить какого-то вора, про которого через год уже никто не вспомнит – ну если не считать его отца, – и совсем другое – равнодушно смотреть, как вполне здоровую женщину заживо пожирает взбесившаяся сибирская мошка. Я не мог пойти на такое.
Я шагнул к Ефиму и выдернул у него из-за голенища короткий ножик – наше единственное холодное оружие.
– Семён...
– Никаких Семенов. Либо ты со мной, либо иди с Богом. Я пойму, но обратно не приму, – я был решителен и очень нравился себе.
Хотя явно перебирал с пафосом.
Ефим не выдержал моего напора. Он виновато склонил голову и глухо сказал:
– С тобой, Семён Семёныч, куды ж я...
– Вот и замечательно, – я доброжелательно улыбнулся.
***
Когда я обрезал веревку, женщина рухнула на землю без сил. Сколько она тут проторчала? Несколько часов? Ночь – вряд ли, ночью без одежды сейчас замерзнуть до смерти проще пареной репы. Я решил, что её привязали на рассвете, примерно в то время, когда мы в спешке покидали баржу. За какие грехи? У диких племён было множество поводов для подобных экзекуций, я помнил, что такие традиции есть и у бурят, и у негров в Африке, и даже у вполне цивилизованных чехов. Была бы женщина, а повод привязать её к столбу посреди леса всегда найдется.
Я позвал Ефима, и вдвоем мы сумели усадить женщину. Она всё ещё подвывала, но уже не так безнадежно. Я плеснул ей на спину немного воды и аккуратно растёр по коже; укусов было множество, и наверняка они жутко чесались. Но чесать ей сейчас было нельзя – станет только хуже. Надо перетерпеть. Жаль, что тут ещё не придумали какой-нибудь фенистил... Я натянул накидку на плечи спасенной и наконец посмотрел ей в лицо.
Обычная тунгуска или бурятка – кто их разберет? Круглое лицо, узкие глаза, непременный азиатский эпикантус... тело, насколько я успел разобрать, плотное, крепкое, рост небольшой. Такая среднестатистическая представительница монголоидной расы, ничем не выдающаяся, хотя перед соплеменниками она чем-то выделилась, раз уж её привязали к этому сэргэ. Не красотой же, в самом деле?
– Семён Семёныч, тут ещё и пиво какое-то.
Ефим стоял, нагнувшись, у самого столба, и что-то рассматривал. Я оставил женщину и подошел к нему – небольшой туесок из бересты, потемневший от времени и тяжелых трудов, почти до краев заполненный неаппетитной на вид жидкостью. Я чуть наклонился – да, пивной дух чувствовался. Вместе с миллионом примесей всяких альдегидов, эфиров и кислот, которые человеческому организму точно вредны.
– Действительно, – протянул я. – Интересно девки пляшут, по четыре штуки в ряд...
Я поднял с земли веточку и коснулся ею жидкости. Подспудно я ожидал, что жидкость вскипит, а дерево растворится, но ничего подобного не произошло – просто по поверхности пошли круги.
– Своим идолам подношение сделали? – предположил Ефим.
– Скорее всего... но пить это мы точно не будем, – ответил я. – Хотя в стойбище, думаю, и не такое придется употреблять. Эй, ты!..
Женщина неожиданно для нас обоих оказалась очень шустрой. Прямо из сидячего положения она извернулась, дотянулась до этого туеска – и опрокинула его на землю, накрыв поляну запахом браги. А потом с вызовом посмотрела на нас и что-то сказала. Наверное, язык, на котором она говорила, был тунгусским или бурятским – но я в любом случае ничего не понял. Ефим, судя по всему, тоже, но он пришел в себя быстрее меня.
– Ты зачем это сделала? – с укоризной сказал он, обращаясь к женщине. – Теперь ваши нас точно не простят.
Женщина что-то ответила – и снова на своем.
– Эх, бедолажка, – Ефим сокрушенно покачал головой. – Человеческого-то языка не знаешь, поди? Да не, откуда тебе, наверное, в наших краях и не бы...
Здешний мир взял за правило вторгаться в наши дела неожиданно. На этот раз Ефима прервал не я, а рев кого-то большого и страшного. Мы втроем резко оглянулись. На краю полянки на задних лапах стоял медведь – темно-темно-рыжий, почти черный, в полтора роста среднего человека, с огромными когтями на концах расставленных лап и с клыками, заполняющими всю его огромную пасть.
Женщина что-то радостно воскликнула и попыталась встать – но ноги её не удержали, и она упала обратно на землю. Я почему-то заметил, что эта неудача как-то чрезвычайно её огорчила – и, кажется, она была готова разрыдаться, как младенец, у которого отняли любимую игрушку. Я не сразу сообразил, что она собиралась сделать – но через мгновение был на сто процентов уверен, что это была попытка принести себя в жертву. Похоже, она оказалась у этого столба вполне добровольно – и собиралась довести свою миссию до конца.
– Семён Семёныч, бечь надо, – откуда-то сзади сказал своим богатырским шёпотом Ефим.