— Да, конечно, Пётр Тимофеевич, я с удовольствием составлю Вам компанию.
Глава 20
Шахматист из меня так себе. В теории я и вовсе никакой — то есть знаю, чем сицилианская защита от Каро-Канн отличается, парочку трюков в дебюте помню, но корявенько, на любителя. Любой третьеразрядник меня сделает с форой тяжелой фигуры. К тому же давненько не брал я в руки шашек. Даже и вспомнить не могу, когда толком играл всерьез. Так что если Петр Тимофеевич хоть немного шагнул за умение просто передвигать фигуры, то у меня только слабенькая надежда свести партию в ничью.
С другой стороны — не на корову играем. И самолюбие мое от проигрыша вряд ли сильно пострадает. Кстати, а что я мандражирую так? Скорее, из-за объявленных намерений разобраться в моей загадке. Мало ли, может, хозяин гораздо выше квалификацией, чем дуболомы Ахвердова? Стратегия моя вроде как непробиваемая, но вдруг Петр Тимофеевич владеет гипнозом? Пощелкает пальцами, поводит перед глазами блеском лакированного черного ферзя под аккомпанемент втихаря включенного метронома — и готов Семен Семеныч, пошел рассказывать о грядущих переменах. Подписывая себе приговор на пожизненное заключение, кстати. Хотя вряд ли оно будет долгим. Выпотрошат — и прощавайте, дорогой товарищ.
Но ничего такого не случилось. Может, метроном не распаковали еще. На столике лежала шахматная доска с углублениями для фиксации фигур. Специальный морской вариант с учетом качки. Рядом с доской лежала довольно толстая книга с множеством закладок. И, судя по состоянию, читанная многократно. Петр Тимофеевич небрежно сдвинул томик в сторону, и я прочитал название на переплете. На английском, «Isis Unveiled, a Master Key to the Mysteries of Ancient and Modern Science and Theology».
— О, а я слышал про эту книгу. Блаватская, да? Якобы куча махатм стояли в очередь, чтобы воспользоваться телом Елены Петровны для записи сокровенных зна...
Кто тебя за язык тянул? Хотелось эрудицией блеснуть? Анекдоты про теософию изложить? Саму ЕПБ я читать даже не собирался. Видел у знакомых вот эту «Изиду» в куче с «Тайной доктриной», перестроечные издания, когда эта хрень вместе с другой мистической чушью была в моде у интеллигенции. Тогда же я и услышал про вселяющихся по очереди учителей и возрождение сожженной розы на глазах изумленных скептиков.
Но Петр Тимофеевич на мою оговорку внимания вроде как не обратил, кивнул только, вываливая шахматы на столик.
— Уступаю вам право играть белыми, — сказал он, отодвигая кучку фигур открытой доской.
Мы расставили, и я попытался разыграть ту самую Каро-Канн. Петр Тимофеевич попался в ловушку, после которой у меня появился перевес в целого коня, но потом я пару раз глупо подставился и в итоге еле свел партию в ничью. Следующую я бездарно слил, с трудом дотянув до двадцатого, что ли, хода. Короче, зарабатывать деньги, колеся с выставочными матчами по Европе, мне не светит.
За время игры мы почти не разговаривали. Кроме просьб передать кувшин с водой, наверное, и не сказали ничего. Я не стремился, а хозяин... Я бы предпочел думать, что потерял ко мне интерес, но это вряд ли. На уме у него желание разобраться со мной есть, но узнаю я об этом позже.
— Что могу сказать, — Петр Тимофеевич потер виски, улыбнулся чуть виновато, как мне показалось. — Скрываете вы очень много. Оставим в стороне книгу, о которой вы слышать ничего не могли, но рассказываете анекдоты, будто состоите адептом в теософском обществе. А у них в России ни одного отделения нет. Даже в столице, не говоря уж об Иркутске. В шахматах вы используете комбинации довольно странные, особенно в первой партии смогли меня немало удивить. И при этом уровень явно почти новичка. То есть учились чему-то довольно обыденному, но для меня неизвестному. Может, вы как в сочинении господина Вельтмана, заброшены к нам из будущего? Эх, Семен Семенович... Расскажете?
— Не знаю я никакого Вельтмана, — пробормотал я. — Будущее... Тут бы в настоящем разобраться...
— Неужели слава Александра Фомича не докатилась до грядущих веков? — засмеялся Петр Тимофеевич. — А жаль, писал он весьма увлекательно. Ну так что?
— Я не литератор, выдумывать про небывшее смогу с трудом, — отнекивался я. — Про Блаватскую мне поляк ссыльный рассказывал. А шахматы... Играю, как могу, вы уж извините. Может, кто и учил, не помню.
— Да вы не переживайте, пошутил я, — снова улыбнулся хозяин. — Понимаю, что такое только в чьей-то фантазии возможно. Пойдемте-ка завтракать, уже время.
***
Завтракали на палубе — погода отличная, качки почти никакой, да и места побольше. На всяких плавающих посудинах жизненного пространства всегда не очень много. Может, на стометровых яхтах не так, но у нас тут кораблик чуть поменьше габаритами, потому и коридор такой ширины, что локтями в противоположные стенки упереться можно, и каюта у хозяина размерами с малюсенький чуланчик. Не говоря уж о матросском кубрике, там свободное пространство буквально сантиметрами измеряется. Так что палуба — хороший вариант. Шансов случайно попасть вилкой в чужую тарелку, если слегка промахнешься, намного меньше.
После приема пищи, весьма обильного, кстати, мы по предложению милых дам играли в буриме. Наверное, я сплю и вижу сон с очаровательной Настей, остроумной Аннушкой и пытающимся выглядеть серьезным Сережей. Вот уж не думал я, когда меня лупцевали заплечных дел мастера, что я так скоро буду слагать вирши в компании графа и его родственников.
Мне достались от Насти рифмы любовь, морковь, клинок и замок. Думал я недолго, у нас тут не международный конкурс. И выдал:
Во мне проснулась странная любовь:
Внезапно мне понравилась морковь,
Она теперь не хуже, чем клинок
Для мяса заперла в желудке свой замок.
Глупо, конечно, но своей порции аплодисментов я дождался. И передал Сергею рифмы «пакля, сакля, монета, карета». Пусть мучается молодой человек.
На какое-то время я даже забылся, почувствовав себя равным этим замечательным и веселым людям. Ведь они так смеялись над моими шутками, и Петр Тимофеевич, стуча ладонями по коленям, искренне ухохатывался над невинными анекдотами.
После обеда наступила сиеста. Хорошее мероприятие, особенно если он состоял из трех перемен блюд, способных удовлетворить своим объемом даже косаря. Вот только хозяин немного испортил мне настрой на бездумный отдых. Граф остановился возле меня и тихонечко, чтобы никто не слышал, произнес:
— Книгу Блаватской начали продавать в Европе ближе к Рождеству семьдесят седьмого. Как вы думаете, Семен, насколько велика вероятность, что кто-то в Польше ее купил, прочитал, а потом отправился в ссылку и достиг Иркутска к моменту пожара? Да еще и успел завести с вами знакомство такое близкое, чтобы поделиться сведениями о немалой по объему книге?
И ушел. Блин, кто ты, граф? Откуда взялся на мою голову? Попытка разгадать эту загадку — собственная инициатива, родившаяся от скуки? Или это очередная армянская штучка? Предполагать надо худший вариант. Готовность быть запертым в трюме, а по приходу в Гельсингфорс в оковах вернуться в Петропавловку, чтобы там излагать всё, что знаю. Хотя надеюсь я на обычные игры ума от скуки. Но, повторяя слова Петра Тимофеевича, насколько велика вероятность? Сдается мне, не очень большая.
Вопреки опасениям, никто меня не скрутил и в трюм не бросил. Наоборот, я даже немного подремал, потом играл с Сергеем в шашки и научил его «чапаю», оставив сражение летающими кругляшами безымянным.
За ужином вновь почувствовал себя дорогим гостем, и мы с графом выпили по рюмочке коньяку, посвятив потом некоторое время тому, что англичане называют small talk — бесконечной беседе ни о чем. Хотя какую-то цель господин Образцов преследовал, когда ударился в воспоминания о своем детстве и проказах в юнкерском училище. Может, надеялся, что я перебью его, и начну вещать о деталях своего детства? Фиг вам, дорогой товарищ. Не дождетесь! Я только вежливо поддакивал, вынуждая его к новому рассказу.