— Я заказал говяжью грудинку, — сообщил тем временем приятелю Гензель и я это вполне понял.
Но дальше смог разобрать в беглой речи лишь отдельные слова: Бристоль, специалитет, антре, аперитив. Вообще, слово Бристоль звучало в разговоре чаще всего. Но упоминали они и фамилии, фон Ягова, Круппа, Бисмарка и кайзера Вильгельма, причем без какого либо пиетета или особого выделения, как обычно бывает, когда говорят о значительных особах. Что выдавало принадлежность молодых людей к высшей аристократии.
Как выяснилось пилота звали Йобст Бёзе, а его собеседника Ганс фон Хохберг.
Беседу прервало появление main course, основного блюда нынешнего вечера. Вожделенный Rinderbrust Bristol, грудинка Бристоль, появился в зале в сопровождении свиты: трех официантов и самого шеф-повара, под сдержанный, но явно одобрительный гул со стороны компаний подводников и кавалеристов.
Но укрытая белоснежной скатертью тележка, где на серебряном подносе лежал огромный кусок говяжьей грудинки, направилась в сторону столика, за которым сидели всего двое, да и те в невысоких чинах и непозволительно юных летах.
Точные движения ножа, и вот, расточая умопомрачительный запах, кусок мяса лежит на тарелке перед молодым пилотом. Мгновением спустя точно такой же по весу и размеру ломоть грудинки получил и его сосед-гусар.
Даже у меня, несмотря на недавно съеденный обед, при запахе грудинки потекли слюни. Но — увы! — официанты не обратили на меня внимания, и тележка отправилась в путешествие по залу, наделять фирменным блюдом остальных посетителей.
Но прежде чем она причалила у моряков, пересекающимся с тележкой курсом выдвинулись двое, направившиеся к столику наглецов. Первый кусок вождю или герою! А в этом зале первыми героями были подводники! Ну не потсдамские же гвардейцы, в самом деле!
Старший по званию и должности, скорей всего капитан, был пьян. Залил цистерны по самую маковку. Глаза подводника, возможно, изначально были темно-синими, как воды Атлантики. Но сейчас в них плескался спирт, окрасив радужку в невозможный у живого человека белёсый цвет, точь-в-точь линза перископа. Тем не менее походка офицера была твердой, движения скупыми и точными. Сразу видно кадрового офицера. По возрасту лет тридцать пять, что означает — получил кортик лет за десять до войны. И всё еще обер-офицер, несмотря на Железный крест первого класса и множество других наград.
Его спутник на десяток лет младше. Железный Крест пока только второго класса. Типичный дуэльный шрам-шмисс, непременный атрибут всякого бурша (*члена студенческой корпорации), указывал на получение офицерского звания уже во время войны, по окончанию университета, а не военного училища.
При приближении старшего по чину офицера Гензель и Йобст встали. Подводник скользнул глазами по знакам различия Бёзе, стоявшего к нему ближе, потом зацепился взглядом за Орден Заслуг на шее.
— Сколько? — спросил подводник, и пилот, к моему удивлению, понял о чем идет речь.
— Тридцать пять сбитых лично и подтвержденных, господин капитан-лейтенант.
Подводник коротко кивнул.
— У меня тридцать четыре. Восемьдесят пять тысяч тонн, — моряк говорил рублеными фразами, но на удивление четко.
— За счет заведения! Героям Рейха! — к столику скользнул обер-кельнер, раз-два-три! — и в руках всех четырех офицеров наполненные до краев рюмки с прозрачным как слеза шнапсом.
— Аuf uns! — провозгласил капитан.
— Prost! — поддержали офицеры.
Обер-кельнер застыл, приготовившись при необходимости наполнить рюмки по-новому. Но капитан-лейтенант опрокинув в себя алкоголь, четким движением поставил рюмки на столик, развернулся и не произнеся больше ни слова направился к своим пирующим товарищам. А лейтенант задержался на минутку.
Речь младшего подводника оказалась вполне разборчивой и я понял, что в ресторане празднуют возвращение из похода офицеры нескольких субмарин. Ну это я и сам сообразил. Не успели отметить возвращение, как их вызвали в Берлин. Вот они и расслабляются на берегу после тягот похода.
Моряк кивнул, прощаясь, и отправился догонять командира. Подходя к столу лейтенант запел с хрипотцой, скорей даже проскандировал, в такт шагам:
Tag und Nacht, und Nacht, und Tag
И сидящие в отдалении подводники тут же громко заревели в ответ, поднимая зажатые в руках рюмки:
Vier Wochen, Tag und Nacht
im Lederzeug geschlafen — gewacht,
vierzig Mann die ein starker Geist
auf Tod und Leben zusammenschweißt,
wißt ihr was das heißt?
Четыре недели, день изо дня
Солёной кожей скрепя
Для сорока — жизнь и судьба
И смерть — для всех одна.
Можешь понять меня? *
(Песня времен первой мировой войны по стихотворению «U-Boote» неизвестного автора)
— There’s no discharge in the war! — произнес Гензель. — Отпуска нет на войне! Слова другие, а смысл тот же.
— Бутс (Boots) и Бот (Boot) — очень созвучно, — ответил Йобст, — но по мне лучше топать сапогами под жарким солнцем Африки, чем неделями быть заточенным в тесной железной скорлупе подводной лодки под толщей воды…
— Эти ребята должны ценить каждую минуту, что проводят на берегу, — согласился Гензель.
— Für die auf See! За тех, кто в море!
Оба подняли рюмки и выпили, прежде чем приступить к трапезе.
Дальше офицеры заговорили о войне, почему-то упоминая Уинстона Черчилля, которого Гензель называл Уини, каких-то английских лордов, судя по разговору известных обоим собеседникам. Потом переключились на войну в воздухе. И здесь чаще всего упоминались Рихтхофен и Геринг. Время от времени, правда всплывали и другие фамилии, но они были мне абсолютно неизвестны.
Из их разговора стало понятно, что я попал в август тысяча девятьсот восемнадцатого и до краха Германской империи осталось каких-то три месяца с небольшим
И хотя я был сыт, я без зазрения совести съел все, что заказали дамочки, и только тогда поднялся из-за стола.
Находиться радом с Йобстом Бёзе, который затащил меня в эти времена, мне было некомфортно. Вдруг он меня утащит куда-то еще по древу времени. Например, в тысяча девятьсот сорок первый год. Вот тогда будет точно жоπα. Сейчас то у меня нейтральный чилийский паспорт, пусть и тридцатилетней давности. А вот окажись я в сорок первом…
Впрочем, в настоящий момент меня более всего волновало, что мой цилиндр остался в тысяча восемьсот девяносто первом году. Для меня сегодняшнего выйти на улицу без головного убора — то еще испытание.
У входа в ресторан стояла пара, молодая женщина лет двадцати и мужчина лет под сорок с клинообразной бородкой и залысиной, такой резко похудевший Ленин. До скорей всего даже Железный Феликс, уж очень у него взгляд был недоверчивый и подозрительный. Их собеседником был мужчина с внешностью, свойственной врачам, адвокатам и мошенникам.
Но не эта троица привлекла мое внимания. Между ними стоял и смотрел на мошенника-адвоката настоящий призрак, одетый по моде XVIII века. В камзоле, треуголке и шпагой на боку. И столько ненависти было в этом взгляде.
Меня пронзила мысль, что эдак можно провалиться во времена кого-то из последних Людовиков. Хотя, учитывая, что мы в Берлине, скорей во времена кого-то из Фридрихов-Вильгельмов. В растерянности я машинально продолжил свой путь и сделал два шага в сторону призрака, явно ощущая исходящий от него холод.
********
Ну вот и все, дорогой читатель. Роман завершен. Финита ля комедия.
Роулинг я в штанах по призванию
Мне бы Поттеров писать бы, друзья
Но от заклепочников нету признания
И от хейтеров нету житья
Оттого на душе неспокойненько,
Попаданца сажусь писать.
Отправлю его к покойникам,
Вот такой некромант, твою мать