Тореадор не спеша отошел и вернулся к своему куриному «гарему».
Но минут через пять снова заявил о себе. Теперь уже удар пришелся по плечу.
Мама сердито отогнала драчуна.
— И чего он именно к тебе пристал? — сказала она и подозрительно осмотрела меня.
Улыбка в ее глазах разрешила загадку.
— Ну и Тореадор, — вздохнула мама. — Родинки твои, наверно, принял за зернышки. Ты у меня счастливый, сынок! — и нежно провела ладонью по моей стриженой голове.
«Ничего себе, счастливый! — размышлял я после. — Зачем мне такое счастье, если оно приносит боль?»
Тореадор по-прежнему не давал мне проходу. Бегал по пятам. Клевал.
Пришлось даже в самую жару надевать рубашку с длинными рукавами и штаны. Хоть и неприятно, но безопасно: петух отстал.
А вообще смельчак Тореадор вел себя «на грани риска». Его находили то в едва остывшем тандыре Зухры-апы — мог быть испеченным вместе с лепешками, то в глубоком подвале мирхаевского дома, — мог, бы запросто помереть с голоду, то разгуливающим по акрамовской черепичной крыше.
Как он туда залетал, оставалось загадкой.
Залететь-то залетал, а вот спуститься на землю все же явно боялся: высоко. Приходилось втроем — Акраму, Рахмату и мне снимать петуха с крыши. Нет бы поблагодарить за добро, так он еще пребольно тюкал нас в пальцы.
Как-то отчаянный наш Тореадор помчался за кошкой, выскочил на улицу и угодил под колеса полуторки.
Теперь я мог скинуть надоевшие рубашку и штаны, снова ходить в трусиках и майке.
Но задиру-петуха все равно было жалко.
РОГАТКА
Когда я вспоминаю об этом случае, мне всякий раз становится стыдно, хотя минуло уже три десятилетия.
Была, была пора — и коллекционирования марок, и открыток, и увлечения варраками — воздушными змеями по весне… И, конечно же, как ни печально, приходится признаваться: находилась в этом ряду и рогатка…
Мальчишки наперебой хвалились своими рогатками. У кого самая лучшая и самая меткая. Стреляли по пустым бутылкам, по роликам на столбах и по птицам…
Взрослые, бывало, ругали, таскали за уши, ломали эти самые рогатки… Но мальчишки есть мальчишки.
Смастерил рогатку и я. Из отличного айвового сучка, двух резинок из трусов и блестящего кусочка кожи (вырезал из язычка ботинка).
— Отличная пушка получилась, — одобрил Рахмат.
— Класс, — прищелкнув языком и как бы прицеливаясь из моего «оружия», одобрил Акрам.
Однако охотиться лучше всего одному. Чтобы никто не спугнул дичь. Поэтому я и ушел к себе в сад. Был летний полдень. От деревьев и от цветов, казалось, исходила духота. Бабочка лениво порхала над мальвой.
Я переходил от дерева к дереву, точно индеец из книги «Следопыт», внимательно вглядывался в крону, но… никого не замечал. Раньше в саду можно было встретить и розового скворца, и иволгу, и мухоловку. А однажды я даже увидел дятла. «Тюк-тюк!» — клювом по высыхающему стволу черешни — интересно так! — а приметил меня — и упорхнул. Боком, боком, точно бабушкино веретено. Сегодня же, как назло, хоть бы воробьишка какой на глаза попался! Вот тебе и «следопыт», хозяин лесов и прерий…
Что такое? Неужели птицы почуяли во мне клятого врага?
Разочарованный и немного уже сморенный жарой, я вернулся к крыльцу, сел на ступеньку и тут на бочке с водой увидел… горлинку.
Вся такая коричневая. А глазки, ну точь-в-точь два гранатовых зернышка! Вот она наклонилась. Зоб надулся. Видимо, пьет… И всего в каких-то метрах десяти от меня.
Я лихорадочно прицелился и выстрелил. Камушек точно ударил в птицу. Она кувыркнулась и упала на дорожку.
Я подбежал и схватил добычу. Пальцы мои окрасились чем-то розовым. Я онемел. И тут почувствовал над собой чью-то тень. Это была мама.
— Что ж ты натворил? — сказала она, укоризненно качая головой. — У нее же птенцы…
— Вот… ранил… — нелепо ответил я, изобразив на лице подобие улыбки.
— Ну-ка, дай сюда! Выпороть тебя мало.
Мама говорила очень тихо, но это почему-то произвело на меня сильное впечатление, наверное, если бы она кричала, я бы испытал лишь внутреннее сопротивление…
Она осторожно приняла горлинку — птица, к счастью, оказалась живой, лишь оглушенной и слегка раненой — смазала крыло какой-то белой мазью и отпустила.
До вечера мама со мной не разговаривала. И это было хуже любого наказания. А горлинка, пока не скрылось солнце — все напоминала о своей боли и обиде жалобным гульканьем.
В тот же день я сломал и изорвал на части рогатку и зашвырнул ее в темное окошко чердака. С глаз долой.