«Ах, как у нас медленно вое это. Только и шуму, что от Гришкиного крика. Было бы больше коней — сегодня бы все кончили. Машиной бы возить, да машине не проехать по этакой грязи».
На дороге показался Анисим. Он шел рядом с подводой, бросив вожжи на спину лошади. Усталая лошадь тянула воз, тяжело кивая головой. В это время выглянуло солнце, по земле разлился ровный свет, и Лена вдруг придумала.
— Слушай, танкист, — закричала она, забегая вперед, — Вот как мы сделаем. Ночью запряжем в твой трактор десять телег зараз и перевезем к утру все зерно на дорогу. А с дороги сюда — нам и двух подвод хватит. Работаем в ночь, ребята!
— Это ты одна думала? — насмешливо спросил тракторист. — Кто тебе позволит трактором телегу возить?
— А не хочешь, и спрашивать не будем. Гришка, ты можешь на тракторе ездить?
— Ясно, могу.
— Так вечером гони трактор в деревню. А этого танкиста ссадим и запрем в кузню, чтобы не шумел.
— Ну, ну, ну, — сказал ошеломленный тракторист и с опаской взглянул на крутоплечего Гришу.
16
И ночью началась погрузка. Тракториста не пришлось сажать в кузню. Он сам привел трактор в деревню, сам сцепил телеги тросом и даже помогал таскать мешки. Было темно. Лена сбегала в эмтээсовский вагончик, разбудила шофера и заставила его подогнать к амбарам ЗИС и светить фарами. Вся бригада, кроме тети Даши, грузила зерно. Резкие большие тени людей метались по стенам сараев. И наконец поезд из семи подвод потянулся из деревни на пашню, и разбуженные шумом колхозники, ничего не понимая, глазели в окна. Лена бежала сбоку возле трактора, и платок сбился с ее головы и висел на спине мешочком.
17
Теплыми летними вечерами, ближе к ночи, когда в избах тушат огни и сердитые отцы и матери ложатся спать, сходятся в деревнях в какое-нибудь заветное место на посиделки парни и девушки.
В Шомушке возле избы Марии Тихоновны лежало насквозь просушенное солнышком бревно. Много лет лежало оно, серебристо-блестящее, шишковатое от сучков, все в ровных, словно пробитых по шнуру трещинах. Почти на четверть вросло оно в землю. Небольшая круглая площадка между бревном и избой Марии Тихоновны была вытоптана сапогами и туфлями, выбивавшими «сербиянку» до чугунного звона, и ни травинки не могло вырасти на этой площадке. Лишь чумазые от пыли листочки гусиной травки пугливо забивались под бревно да под скамью, вкопанную у завалинки. Четыре толстые березы с лишаями на стволах, чудом уцелевшие от фашистов, стояли вокруг этого места.
Поздно вечером двадцать второго мая здесь собрались деревенские ребята. Было свежо. Иногда налетал ветер и ворошил невидимые в темноте листья березы. Ветер проносился дальше, и было слышно, как он хозяйничает в саду.
Внезапно кто-нибудь чиркал спичку, в темноте появлялась наполненная светом пригоршня, и Лушка, как ошпаренная, откидывалась от Гришки, поправляя платок, а к огоньку тянулись странно непохожие лица с цигарками и красными глазами.
— Ведь притомились… — раздался Гришин голос.
— Вот что! Двадцать ден прошло — и притомились. Нет, так дальше нельзя, — говорила Лена. — Тетя Даша как учила? Сейчас главное — полоть. А в Лушкиной клетке столько овсюга насыпало, ровно она не хлеб, а овсюг сеяла. Не, я предлагаю забрать у Лушки клетку…
— А я не дам!
— Вон что! Не дашь! Надо полоть вовремя. Выйдет пшеница в трубку через два-три дня, тогда топтать не позволю.
— Так его же руками не выдергаешь. Мал.
— Зубами дергай. Чем хочешь! А не можешь — не надо. Вон, гляди, в Гришкиной клетке хоть шаром покати. Ни осота, ни молочая. И не совестно тебе, Лушка? Он-то парень, а ты-то ведь девка.
— Ничего, — пробубнил Гриша. — Я ее возьму на буксир.
— Я тебе возьму, — вскрикнула Лушка. — Прими руки!
Над головой Лены открылось окно, и из избы высунулась лохматая голова Павла Кирилловича.
— Вы отдыхать дадите или нет, черти? — проговорил он хрипловатым от она голосом.
— У нас тут комсомольское собрание, — оказала Лена. — Не мешайте.
— Вот подыму завтра всех в пять часов — будет вам собрание.