Бывает такой обманчивый взгляд на себя в зеркало, когда посмотришь и возрадуешься, что, мол, в юности лицо было глупее, рот неопределеннее, неловкость сводила плечи наперед, стеснительно пряча грудь. Но только помнящие другое могут сказать о непередаваемом очаровании навечно ушедших в прошлое пухлых губ на нежном глупом лице… К счастью, дядя Саша и не помнил ту Анечку, когда глядел на эту, а сегодняшняя Анечка была совершенно размягчена и упоена красотою ярких осенних берегов и еще тем, что увидела в глазах дяди Саши, и задохнулась… Чешские тупоносые лакировки, только купленные на совещании, ловко сидели на длинных ногах, когда она вслед за дядей Сашей прошла весело по ковровой дорожке сияющего пароходного ресторана, и в предвосхищении будущего ужина с удовольствием потянула носиком острый запах маринованной селедки с луком, которую пронес мимо официант на мельхиоровом подносе вместе с запотевшим графинчиком.
Взметнув плиссированною юбкою, Анечка с удовольствием села в тяжелое кресло, заботливо придвинутое дядей Сашей, небрежно повесила лакированную сумочку — случайно как раз к туфлям — на поручень кресла и туманно улыбнулась в пространство.
Шампанское сразу же ударило ей в голову, и тут почему-то, хотя разве удивительно поделиться радостью со старым другом, пришло ей на ум рассказывать дяде Саше о своей защите — его сестры не написали ей, щадя самолюбивую подругу, о потоке глупых ядовитых слов, которые со страстью излил дядя Саша как раз по поводу ее диссертации.
Рассказав милые и веселые подробности банкета, она — пьяная с непривычки голова, потерявшая бдительность, — легко перескочила на только что закончившееся совещание в Горьком, на беглый анализ выступлений крупнейших ученых страны и вдруг, всплеснув руками, попросила с девической непосредственностью еще одну бутылку крем-соды.
Дядя Саша подозвал официанта, крем-соду заказал, но поведение Анечки стало казаться ему неестественным, манеры экзальтированными, и, слушая с угрюмой враждебностью, которую она все не замечала, эйфорически-маниакальный бред по поводу люцерны, хлеба, земли и будущих урожаев — и это после двух лет удушающей засухи, — он раздражался все более. Он налил себе водки, дрожащей от злости рукою, и выпил один, не чокаясь. Теперь она рассказывала дяде Саше о визите Трофима Денисовича — она так и говорила «Трофим Денисович» — к ним в институт.
Тут дяде Саше пришло на ум, что она, даром что пятидесятилетняя, но еще ого! как ничего, а эти одинокие, известное дело, похотливее иных семейных, и если она, Анечка, перед ним, простым смертным так заливается, то перед академиком небось и не такой хвост распустила… Рука дяди Саши, сжатая в кулак, теперь выбивала барабанную дробь.
Наконец Анечка обратила внимание на новый блеск в его глазах и остановилась.
— Что с вами, Саша? — спросила она обеспокоенно…
Вот она вся тут, как на ладони, глупая женская забывчивость. Да что забывчивость! Остановите любую на улице, спросите, где право, где лево; если не обидится и не обалдеет вопросом, то сперва подумает, а потом только скажет. И так во всем! Анечке бы давно замолчать, да дать рассказать о себе мужчине, да посочувствовать, смирнехонько хлопая глазками, а она — Трофим Денисович да Трофим Денисович! Да вы его просто не знаете, Трофима Денисовича! да его идеи уникальны! да в соседнем секторе его ветвистою два га засеяли! да я сама со своею люцерною!
Тут и крикнул ей дядя Саша осипшим от ревности голосом про ее Трофима Денисовича:
— Академический петух!
Крикнул, как припечатал. А потом сказал поласковее:
— Академический петушок в бедном полтавском курятнике.
— Александр Васильевич! — глаза Анечки сузились, но дядю Сашу несло, как телегу под гору.
— Ку-ка-реку! Ку-ка-реку! А курочки: кудах-тах-тах! Кудах-тах-тах! — дядя Саша лицом показал и петушка и курочек.
— Вы — ничтожный пошляк! — почти с удивлением сказала Анечка.
— Может быть! — где уж «телеге» остановиться.
— И хам! — наконец-то голос крови разбудил Анну Никитишну.
— Да, я — хам! — с гордостью сказал дядя Саша. — Но зато у меня есть голова на плечах, а у вашего академика только хер…
От этого слова, произнесенного им с каким-то особым, как ей послышалось, шиком, она побледнела до обморока и, не думая ни о чем, потянула на себя белую скатерть, уставленную судками с красной и черной икрой, блюдом с осетриною и семгой, прихотливо украшенными листочками сельдерея и кружками вареной морковки. Все это поползло, наезжая друг на друга и дребезжа вместе с графинчиком водки и двумя бокалами, в которые только что — да ведь, действительно, только что, полчаса назад, не более, — дядя Саша разлил марочное шампанское «Абрау-Дюрсо», принесенное в мельхиоровом ведерке. И когда Анечкина вилка, первая достигая края стола, звякнула об пол, Анечка, зажмурившись, сгребла скатерть сильною рукою и в сердцах хватила об пол весь этот водочно-рыбный ресторанный узел. Бутылка любимой Анечкиной «крем-соды» покатилась, не разбившись, под соседний стол к сапогам еще довольно молодого полковника, проводившего свой отпуск на пароходе вместе с женою подчиненного ему лейтенанта. Лейтенантша взвизгнула.