— Дома для старичков так надо возводить, — говорила старуха, — чтоб они как раз напротив сиротских стояли. Старички с детишками гулять станут, и какому старичку — весело, и дитя — под присмотром. Вот вы, сразу видно, партийный, вот вы и постарайтесь. Начальству своему докажите!
В автобусе Авангард задохнулся. Вместе с железным полом качнулась земля…
— Посадите дедушку! Поддержите его! — закричали пассажиры, когда неприметный пожилой дядечка в ковбойке и соломенной шляпе, как птица замахал руками — это Авангард никак не мог поймать поручни в полете, не поймал и стал тихо клониться вниз. Шляпа из соломки упала…
Ему подали шляпу. Сунули валидол. Открыли окно пошире. Из автобуса он вышел сам, и стараясь поровней и потверже ставить ноги, так, ножка за ножку, как детей своих в малолетстве учил ходить, так — десять шагов по солнцепеку — до первой скамейки в пристанционном сквере, потом до второй, с передышками, и к третьей, спасительной, которая в тени. Тут он сел и стал дышать, вроде получалось дышать, а что слаще воздуха! — и надышавшись, застыл сумрачным изваянием рядом с вечным гипсовым пионером.
А в Москве, куда он вернулся ночью, у Любы ждала его прилетевшая на два дня Светлана Авангардовна, и почему-то профессор был с Васей, который металлист. И обрадовались они ему, как подарку. Он это им и сказал, но обе женщины были с заплаканными глазами, а на столе, рядом с тортом «Птичье молоко», который Светка привезла, — в Новогорске давно уже по столичному примеру выпускали такой торт, но душили его, правда, слишком, — рядом с тортом, как вещественное доказательство его, Авангарда, преступного легкомыслия, лежало невостребованное! направление в Центр.
— В чемодане рылась? Нехорошо, — сказал он дочери, но уж больно та страдала, и он подмигнул ей:
— Ладно, собирай вещи! Пойду сдаваться.
А профессору — знай наших! — профессору:
— В этой жизни умереть не трудно…
И опять обступило Авангарда будущее. Обступило, обхватило, заграбастало. Нацелились на его жалкую плоть компьютеры и электронные пушки. Померк свет. И зажглись фосфоресцирующие циферблаты, задрожали стрелки, замигали лампочки, и рослое существо с вялыми теплыми руками стало его вертеть, поворачивать в разные стороны, а потом повлекло за собой в пахнущую грозой черноту, где вспыхивали электрические искры. Он послушно взгромоздился куда-то поддерживаемый этими же, знающими, что ему нужно делать сейчас, руками и лег, покорный на что-то жесткое горизонтальное и закрыл глаза. И все то, живое и живущее, что составляло кровь и жизнь нашего героя, было измерено до какого-то одного ничтожного лейкоцита, просвечено, подсчитано, записано на перфокарты и брошено на весы.
И пока весы еще колеблются, а существо с розовым пластмассовым лицом разматывает бесконечные бумажные ленты, он курит свой «Памир» сперва в роскошном туалете Центра, потом в уголке под лестницей. Он одет как на парад или праздник в дареный Светкой костюм, который ему безнадежно велик в плечах, но крахмальный ворот рубашки туго стягивает горло. И еще Авангард в галстуке, а на лацкане — наградные колодки. Он стряхивает пепел, и руки его дрожат. Что ожидало его? Он этого не мог знать, поскольку, откроем тайну — этого не знал и врач, который все еще медлил над компьютерным заключением.
А Авангард курил и думал, что вот Валентин Генрихович зря ждет от него весточки…
Новогорск далеко. Сшибаются над ним различные ветры, сухие азийские и влажные, из России. Зимой приходит холод с океана, летом закручиваются над желтой землей колючие вихри. Снег в Новогорске — черный, зелень по осени — серая. Это дымит на последнем издыхании родная «Роза Люксембург». В узбекской тюбетейке Валентин Генрихович идет, постукивая палочкой вспухший по весне асфальт, по той стороне улицы Мира, где лежит на тротуаре утлая тень от карагача. Конспирацию развели, хотели, чтоб тайна, поэтому до востребования, поэтому по два раза на дню спрашивает на почте бывший главбух комбината корреспонденцию на свое имя, а потом вежливо, склонив лысую голову: «Благодарю за беспокойство!» Красиво говорит по-русски Валентин Генрихович. Сердце Авангарда заболело — это он вспомнил о Лагутине, подкаблучнике и слабаке. Она еще едет в Новогорск, спортивная семья Лагутиных. Сам, конечно, лежит на верхней полке в синих трикотажных штанах и по обычаю своему читает или мечтает, задрав к потолку вихрастую акселератскую головенку. И как это в такое тощее существо, как молния, ударила гениальность? Светланка прилетит в Новогорск раньше их. Авангардовна любит скорость, и чтоб все было по-современному. Красивая у него дочка. А что у нее, у Светки, есть кроме отца? Один Дворец культуры. С ревизиями. Пока на свете живет Авангард, Светка — дочка, и в общем баба нестарая. Вон как заблистал очками профессор, когда увидел рыжеволосую пышную Авангардовну. Это так он величает Любкиного Игорька, а вообще-то он все равно ему Игорек, как бы Лиля рот не кривила. Он его еще на плечах таскал, нес через Красную площадь, а тот, вцепившись в дядькину шею, флажком намахивал трибунам. И тут Авангард стал думать о Любе. Она, конечно, будет ходить к нему сюда, носить компоты и все другое, что понадобится. Но он этого не хотел. Лучше бы он ее сводил куда-нибудь, в кино или даже в ресторан. И еще он подумал, что таких жен, как была его Зина или вот Васина Люба, таких больше нет. Не рождаются больше такие женщины.