И тут грохнуло!
— Краснознаменский!
Больных здесь вызывали через громкоговоритель.
Он сперва как не услышал, потом поспешно выбросил курево, и, подняв плечи к ушам, под перекрестными взглядами лиц обоего пола, как космонавт вступил на ковровую дорожку. Он еще прошел по ней шагов двадцать и успел подмигнуть медсестре в голубых шальварах по моде этого дома, которая уже раскрыла перед Авангардом высокую дверь; за ней, за этой дверью, пренепременно должна была начаться для него другая жизнь, и, помедлив мгновение, он круто развернулся и зашагал на выход, потому что в старой жизни у него осталось слишком много.
И запели в вышине пионерские горны, забили барабаны, выкрикнул вожатый осипшим голосом:
— Раз-два! — Раз-два!
— Кто ровесник Октября?
— Я — ровесник Октября!
— Раз-два! Раз-два!..
И, верно, оценив его выбор, благосклонная теперь судьба улыбнулась нашему герою.
…Вот он стоит перед Авангардом. Поседевший, постаревший, единственный на свете. Брат. Авангард Николаевич Краснознаменский. Технолог из Ленинграда. В сбившемся от столичной спешки галстуке, с необъятным портфелем командированного подмышкой, и улыбка, как на том фото.
— Зубы вставил, черт — говорит наш Авангард. И кидается первым, и замирает у того на плече, как птица. Все это происходит в виду величественного фонтана «Дружба народов», и присутствующая здесь Любовь Петровна сморкается в платочек.
И если не летят по небу блестящие черные автомобили, все равно эти радужные картинки напоминают видения будущего по Авангарду Краснознаменскому где-нибудь на исходе трудных тридцатых перед сороковыми роковыми… По крайней мере, наш герой счастлив, и важен, и полон достоинства, как будто именно он построил за одну ночь фонтаны из цветного стекла и фанерные дворцы с настоящей позолотой.
О чем говорят эти три Человека в последнюю свою встречу?.. Вот захмелевшая с непривычки от одного бокала Любовь Петровна признается, что она десять лет назад в ресторане была еще с Васей. А дети не зовут. И смеется, в общем некстати, но ведь она, Люба, всегда так — или плачет, или смеется…
А Авангард Николаевич вдруг рассказывает про своего дядю, знаменитого конструктора первых дирижаблей, одинокого человека, в квартире которого жили родственники с детьми от разных колен. Квартира была похожа на коммуналку, так много народу в ней обитало, и дядя никогда не знал, чьи дети сидят на горшках в прихожей перед туалетом. А на кованом сундуке в коридоре спала сумасшедшая Маргоша, бывшая жена дяди, которая бросила его еще до той войны. Ночами она раскладывала пасьянс, а утром в бумажных папильотках шла через темный двор за молоком и булками для дяди, а потом снова ложилась на сундук, и ее длинное тело подрагивало во сне. И не замечая Маргоши, бегали мимо сундука многочисленные мальчики и девочки и играли в лошадки, как было принято тогда у детей, и, разогнавшись, иногда влетали в комнату, где за большим письменным столом работал конструктор дирижаблей. И, ловко поймав кого-нибудь, выскальзывающего как уж, он спрашивал всегда с любопытством: «Ты чей?» Он кормил их всех, а потом умер в блокаду от голода.
А Люба — про маму. Как у них в тридцатом корову забирали. Ночку. Любиного отца и братьев на Восток отправили, а их с матерью пожалели. Мать больная была, и Люба при ней. А вот Ночку велели сдать. А Ночка не идет с чужими, упирается, а потом на колени встала. Но ее все равно увели. А как утро, и светать стало, в дверь кто-то — торк. Мать всполошилась, Любу спрятала, велела в случае чего дворами убегать, а сама — к окошку и топор в руках держит. А на улице — рассвело уже — прямо перед крыльцом Ночка стоит, и веревка на шее оборванная…
И Любовь Петровна наконец заплакала, глаза у нее, правда, были на мокром месте.