— Вот, — сказал расчувствовавшийся Авангард, — вот, она плакала из-за коровы, а теперь сын у нее профессор.
И добавил:
— Революция дала нам все, Люба!
А чтоб Люба быстрей смеяться стала, про Любу рассказал, какая она была красавица, просто Любовь Орлова. Вылитая!
Честное слово. Он, Авангард, как раз за год до войны в Москву приехал, и с вокзала — прямо к брату Василию, а Василий тогда жил на Маросейке.
— На Маросейке, — грустно подтвердила Любовь Петровна, — теперь имени Богдана Хмельницкого.
— А! А я думал, куда она подевалась, Маросейка? А она имени Богдана Хмельницкого, — счастливо глядя на Любу говорил Авангард, — ну вот, звоню, а было рано еще. Совсем-совсем утречко! Звоню, а на звонок мне старушка открывает… Маленькая такая, а въедливая! И все-то ей надо знать, и к кому-я, и кто. «Бабуся, — говорю, — что такое комсомол слыхали? Значок на груди — вот он. Среди комсомольцев, бабуся, бандитов нету!» А она за мною по коридору шпарит. А я у Василия уже был, комнату его знаю, стучусь к нему, а бабушка прямо из-под руки: «Не будите, он, — говорит, — вчера женился» А?! Каков! А тут дверь открывается, а на пороге… Да! А коса до пояса. А глаза. Любовь Орлова. Голос певучий: «Вася, это к тебе!» А Вася ее еще храпака задавал на раскладушке. А на вас, Любовь Петровна, было пальто. Я и сейчас помню — такое синее, драповое. Васино. И босиком вы были. Руку протянули мне: «Любовь!»… Ну, думаю, может, правда, Орлова. А я ей: «Авангард».
И наш Авангард все-таки рассказал, что больше всего любил рассказывать, как в августе тридцать пятого они всей бригадою на строительстве комбината имени Розы Люксембург взяли одинаковые имена, и все семеро стали Авангардами Краснознаменскими. Чтоб, когда придет Мировая революция, которая освободит всех угнетенных, всех обездоленных, всех несчастных и построит на земле светлое Царство Труда, Правды и Справедливости, где не будет ни горя, ни болезней, ни самой смерти, и все люди будут просто как братья и сестры, так вот, когда придет эта самая Великая и Последняя Революция, всегда быть в авангарде, и под Красным Знаменем, как велит выбранное имя.
— А скажите, Авангард Николаевич, — вдруг спросила Люба ленинградского Авангарда, — какое у вас настоящее имя?
— Настоящее, — тот даже не понял, а потом заулыбался, как он это здорово умел, — а, вот вы про что, Любовь Петровна… Знаете, родители меня назвали Евграфом, а дома я был Граней. А когда мы стали Авангардами, я все равно остался Граней.
Авангард-Граня. Дома, конечно. Время такое было, Любовь Петровна, сами понимаете. Энтузиазм и все прочее. Да.
— Понятно, — Люба кивнула, — скажите, пожалуйста, — лицо ее стало хитрым-хитрым, — а как нашего зовут?
— Не говори! — крикнул Авангард с таким отчаянием, что бывший Евграф смутился.
— Вот дурак! — сказала в сердцах Любовь Петровна, но провожать поехала все равно — сперва одного Авангарда — на Ленинградский, а потом своего — на Курский.
И когда Авангард отнес чемодан в купе, и плащ с пиджаком тоже, и стоял перед Любовь Петровной, как приехал в столицу для борьбы, — в ковбойке и соломенной шляпе, только галстук был, потому что на вокзале, где поезда дальнего следования, всегда торжественно в мирное время, особенно, если билет у тебя есть, — поняла Любовь Петровна, что видит Авангарда Краснознаменского в последний раз, и нездешний свет полыхнул по худому лицу навсегда отъезжавшего Авангарда — это дернулись вагоны; Авангард вскочил на подножку, и Люба пошла торопясь рядом с начинающими свой многодневный путь колесами, а еще совсем близкий Авангард, нелепо высовываясь из-за плеча недовольной проводницы, тревожился: «Осторожно, Люба! Не споткнись, Люба!» А потом странно морща губы: «До свидания, Люба!» — а поезд набирал ход, увозя в Новогорск Авангарда Краснознаменского, и тогда наконец, — совсем наконец, догадалась Любовь Петровна, догадалась, а может, вспомнила, с запоздалым прозрением крикнула: «Прощай, Ваня!» И по тому, как Авангард зачем-то снял шляпу и махнул рукой, мол, что там, или вот, бабы, но все равно стало понятно, что догадалась. Иван. А фамилия? Фамилия, как у Любовь Петровны, они ведь родственники по мужу — Шумаковы они.
Утка по-пекински
Шестидесятники сдают. У нас у всех скоро полетят моторы.
— Ну, это не про нее. Она крепкая женщина. Из тех, что болеют, а сами живут, живут и всех переживают. Дай Бог ей здоровья, конечно. Просто она никогда не принимала таблеток, а тут наглоталась.
— А я говорю — она упала. Сперва в зале у его гроба, а потом она упала еще раз, когда спускалась с лестницы. Двое держали ее под руки, и вдруг один споткнулся о ковер и отпустил ее, а другой все равно держал, но она рухнула. Упала и потащила за собой.