Отец у нее профессором был, ссыльным, конечно.
— Объясни, — говорю, — милая!
— Заяц, — говорит, — будем из-за Никиты через другую букву писать!
Я засмеялась даже. Ну, интеллигенция! Всю свою жизнь с нею толкусь, а чего-то не понимаю.
— Заяц, — говорю, — он и так заяц! Как не напиши его! Прыгает, бегает, морковку на огороде ворует, с зайчихой это самое… Он все равно заяц!
А Зинаида Николаевна глаза выкатила и головою качает: дескать, нет…
А это и была та московская писательница, которая удивительным блюдом владела…
Поминальная корзина
Куго нету — того мене жаль!
Жаль милого друга,
Его здеся нету…
Как она рыдала, когда ее аляфрансе к ней не приходил.
Лежит писательница Зинаида Николаевна калачиком на одеяле атласном и воет:
— Не пришел! У-у-у! Опять с женой законной тешится! У-у-у!
А собака у ней, лицо в лицо Зинаида Николаевна, уши в кудрях как от парикмахера, так она на подоконник вскакивала и тоже — у-у-у! — плачут обе: такая суматоха! И эта суматоха кидалась мне прямо в голову. Я сучку-то тряпкой — т-ттит твою! а хозяйке-писательнице не прикажешь. Да и жалко нашу сестру, ой жалко!
Талантливая была женщина: как только деньги у ней кончатся, она сразу — скок! — за стол и на машинке — тюк-тюк-тюк! — про какие-нибудь недостатки, что в киоске «Пиво — воды» воруют или сметану мелом разводят, и всё с фамилиями, с фактами, и несет в «Вечерку». Зинаиду Николаевну печатала «Вечерка», а Панича, ее мужа, того — уже «Огонек». Панич был богатый, положительный, а Зинаиде Николаевне при нем не надо было стучать на машинке, но она его не любила, изменяла, например, с артистом, а артист, когда Зинаида Николаевна уже без Панича жила, к ней с этим самым Паничем заходил… А как только выпьют, так Панич к артисту пристает: «Ты с ней жил?» А тот говорит, что ничего такого промеж них не было. Расстанутся, а в следующий раз сойдутся, и опять. Панич, между прочим, сам Зинаиду Николаевну от себя прогнал.
— Мне, — говорит, — нужна жена, а я хоть тебя и люблю, Зинаида, но не могу больше терпеть, нет сил!
Женился, взял неписательницу, но к моей все равно ходил, потому что была она замечательная красавица и темпераментная. Идет — земля радуется, что она ножкой своей точеной в туфельке от самомоднейшего сапожника ее касается. На плечах у Зинаиды Николаевны чернобурый палантин, на голове — шляпка пирожком, вуалетка ниспадает, а за вуалеткой глаза горят тигриные; ротик сердечком сложен, но улыбнется женщина — зубов, как у крокодила. Одним словом, хищница!
Как она мужа Панича мучила и артиста — это страшно вспомнить… А все из-за своего аляфрансе!
Этот аляфрансе был мужчина полнокровный, моряк вроде Парусова, ходил в тельняшке и бушлате, расстегнутом в самые лютые холода, у пояса носил наган в кобуре, а вот русалки на груди у него не было. За всю свою жизнь такой русалки, как у Василия Васильевича Парусова, я ни на одном мужчине не видала… Ели пил хозяйкин аляфрансе много, но денег не давал, подарков не делал, а безобразничал — стыдно вспомнить, сплевывал и окурки сапожищем в ковер вбивал.
Однажды Зинаида Николаевна удалилась в ванную комнату волосы мыть — волосы у нее чистейшее золото, и мыла она их специальным составом, желтки шли, как на кулич, — а тут звонок в дверь, и этот аляфрансе на пороге: в бушлате, при кобуре и, по обыкновению, грязными сапожищами по ковру, прошел в комнаты, развалился князем и окурок на пол. Я окурок веничком на совок прибрала, но на хозяйкиного аляфрансе с чувством таким поглядела.
— Полундра на полубаке, — говорит этот аляфрансе. — На камбузе беспорядки! Вы, мадамочка, что-то хотите спросить у матроса Краснознаменного Балтийского флота?
— Спрашивать нам у вас нечего, — говорю, — а сказать приспело! Я, — говорю, — у попов жила и воспитывалась в царское время.
— Слыхали, — говорит, — что недорезанный элемент, — и пепел стряхнул.
— Я у евреев работала, и неоднократно! — говорю. — Я немцам русским служила! — и пепел на совок.
— Одиночка по вас, мадамочка, плачет, — рассердился, а сам кобурою играет.
— Не грозите, — говорю. — Погрознее видали! Я известному военачальнику дом охраняла в двадцать семь окон. Ученому, которого из заточения на самую вершину славы возвели, котел на даче углем топила два сезона. Но такого к себе отношения я нигде не переживала. У нас, — говорю, — Советская власть, все равны, а если по-старинному, перед Богом, так нам, хромым, даже предпочтение! И я паркет тру до блеска по своей воле — не за деньги, потому, — говорю, — с тех пор как Панич нас из-за вас, извините, выгнал, я зарплату получаю неаккуратно, а вы, — говорю, — пепел сыпете, а нет того, чтобы мне к Восьмому марту одеколон «Жасмин» купить. Я уж и не думаю о «Красном маке».