Нет, не забыли они ни своих любимых и родных, не забыли ни жен, ни детей, ни всех радостей, которые приносит людям жизнь. Но они как бы отстранились от всех этих радостей и хоть порой по пятам за ними ползла сама невидимая смерть, но люди неумолимо шли к своей добровольно избранной и опасной цели. Мало того — это считалось само собой разумеющейся и единственно возможной нормой поведения.
Впрочем, беда, говорят, не только открывает добрые сердца, но и запирает черствые души. Давняя мудрость не ошиблась: в те дни были и такие люди — черствые, равнодушные, мелкие. Поминают их теперь с осуждением, приговаривают, что явление это редкое, исключительное. И все же я не решаюсь о нем умолчать.
Было это в начале третьего дня, и никто еще не мог ни предвидеть, ни предсказать, что принесет он спасателям Марка Савельевича, как переживет его Александр Малина. На маленьком шахтном дворике все устали от волнений, ожиданий, тревог. Люди сидели на скамейках, на земле или стояли, прислонившись к пропитанному угольной пылью домику нарядной.
Нила Петровна вошла в маленькую комнату, где стояли телефоны и откуда поддерживалась связь с Марком Савельевичем. В комнате бодрствовал только начальник шахты. Он держал у покрасневшего уже уха телефонную трубку и что-то слушал. У Нилы Петровны появилась какая-то надежда, и, по-видимому, она сразу же отразилась на ее лице. Но Левченко молча положил трубку и, стараясь не встречаться взглядом с Нилой Петровной, начал что-то чертить на большом листе бумаги. А Нила Петровна следила за каждым движением начальника шахты, пытаясь по ним определить, что происходит в шахте, под землей.
Вот Левченко потер левый глаз, может быть, он прячет слезу? Вот он сжал руками виски — что это означает? Может быть, там что-то случилось? Или уже нет никаких надежд? Нила Петровна считала каждую минуту, каждый час. Шел пятидесятый час. Пятьдесят часов без воды и пищи. Выдержит ли Саша? Она вспоминала все случаи его нетерпеливого поторапливания: «Скоро ли обед?» Если обед задерживался, то он шутливо кричал ей из комнаты: «Голодная смерть уже приближается». А тогда еще маленькая Таня допытывалась у отца: «Что такое голодная смерть?»
Теперь все эти обычные житейские картины возникали в памяти Нилы Петровны, от них ей становилось еще тяжелее на душе, комок в горле снова начинал ее душить. Теперь не шуточная, а настоящая голодная смерть подступила к Саше. Да и жив ли он? Ведь прошло уже пятьдесят часов. Нет, пятьдесят часов и две минуты. Она почти физически ощущала движение часовой стрелки, будто каждый толчок ее отзывался у нее в сердце.
Левченко не переставал что-то чертить, а Нила Петровна все старалась издали разглядеть, каким срочным и важным чертежом занят начальник шахты. У нее возникли самые различные догадки: будут пробиваться другим путем, у Марка Савельевича какая-то неудача, — вот и карандаш сломался, и начальник шахты отбросил его — должно быть, волнуется. Но Левченко нашел в ящике стола новый карандаш и снова принялся чертить. Он вздрогнул от телефонного звонка, поднял трубку и начал произносить какие-то отрывистые фразы: «Да, да… Нет, не было…-Так лучше… Через десять минут».
Нила Петровна не могла уже сдерживать себя, и она подошла к столу. Какая-то сила тянула ее к тому листу бумаги, на котором что-то вычерчивал Левченко.
Нила Петровна взглянула на этот лист и замерла от удивления: то мелко, то крупно, то каллиграфически аккуратно, то размашисто начальник шахты писал одну и ту же цифру: «50». Это была обычная механическая запись, но она выражала ту самую мысль, которая не давала покоя и Ниле Петровне.
Пятьдесят часов под землей.
— Что там, плохо, Иван Ефимович? — спросила Нила Петровна.
— Все идет нормально, пробиваются. Осталось два уступа.
— Но жив ли он? Пятьдесят часов…
Начальник шахты ответил не сразу, и эта секундная пауза показалась ей бесконечно долгой.
— Надеемся, что жив, — коротко, как всегда, ответил Левченко.
Нила Петровна понимала, что ни говорить, ни расспрашивать больше ни о чем нельзя. Лишние слова — лишние боли. Надо сидеть и молчать. Молчать и ждать.
И в этой наступившей тишине Нила Петровна услышала чей-то голос за тонкой перегородкой. Речь шла там об Анатолии Шурепе: как ему оплачивать за те семнадцать часов, которые он просидел под землей?