Дина и других подбадривала точно так же: «Потерпи, милый, до свадьбы заживет!» — и под марлевой повязкой, оттенявшей ее смуглое лицо и несколько напоминавшей тюрбан, задорно блестели черные глаза. Видно, и Динина шутка, и сердечное участие, и ее красота пришлись раненым по душе, потому что каждому хотелось, чтобы подошла к нему именно она.
Позже война развела нас в разные стороны. Мы не переписывались. Уже в Риге, много лет спустя, я встретила на улице медсестру Малду, и мы стали, как водится, вспоминать фронтовых девчонок.
— А как Дина?
— Плохо. Она в тюрьме.
— Дина? Как же так?
Ответа я не получила.
Был слет ветеранов войны, веселый и печальный. Мы увидели, как поредели наши ряды. И снова я спросила Малду:
— А как теперь Дина?
— Работает на фабрике ткачихой. Недавно у нее умер муж. Ты его не знала — такой Янис Заур, из разведчиков.
— Немного знала.
— Прийти сюда она не захотела. Не может простить, что, когда ее судили, и потом, когда она вышла, кое-кто отвернулся от нее, поверил, что она виновна.
— А она не была?..
— Как сказать... По закону — да, по совести — нет.
На следующий вечер я позвонила Дине: хотела встретиться, поболтать по душам. Услышав мой голос, она обрадовалась, но увидеться не захотела.
— Жилье у меня неважное, да и ничего особенного из меня не получилось. Так что рассказывать нечего. Хотя тебе, наверное, и так понарассказывали.
Так мы и не встретились, и этого я себе простить не могу. Встречи ветеранов — добрая традиция. Как и забота боевых друзей друг о друге. Но слишком часто лишь на кладбище мы сознаем горечь потерь!..
И вот я просматриваю содержимое унесенного из ее комнаты пакета. Старые газеты. Несколько писем, адресованных Дине, и копии ее собственных писем, написанных какой-то женщине в Насву. Отдельные листки с какими-то ее заметками. Но это не дневник. То ли у нее не было времени для регулярных записей, то ли она считала свои дела и переживания слишком мелкими, незначительными... А может быть, не доверяла бумаге? Если бы мне предложили написать о Дине Зауре послевоенной поры, я не смогла бы: очень мало было в моем распоряжении той смальты, мелких камушков, из которых создается цветная мозаика.
И все же попробовать надо. И я сложу все по порядку, чтобы рассказать хоть кое-что о Дине Зауре.
«Что мне труднее всего вспомнить? Суд.
Первый послевоенный год вылился в непрерывный праздник. Как нас всех встретили! Какие две великолепные комнаты дали мне в Межапарке! Хотела поступить в университет, но мне сказали: «Такой прославленной фронтовичке нужно работать на ответственном посту!» Я сказала: «У меня нет профессии, и надо еще сдать один экзамен за среднюю школу: я ушла из Риги в июне сорок первого, накануне последнего экзамена». — «Не надо беспокоиться. Вам помогут. И для учебы придет время». Тем летом сорок пятого я десятки раз слышала: «Наша героиня...» Кругом — море улыбок.
Меня назначили директором большого гастронома. Что я понимала в торговле? Мало: что продукты на вес золота и надо смотреть в оба, чтобы ни крошки не пропало. Я умела метко стрелять, перевязывать раненых, сердце было исполнено доверия к фронтовым товарищам. И теперь — не ломать же мне свой характер! — я продолжала доверять окружающим. Без доверия нельзя жить. Мой заместитель и бухгалтер стали оказывать мне знаки внимания. Мелочь, но приятно, что о тебе думают. Потом оказалось, что мелочи эти стоили немалых денег. Однажды ко мне явился человек, назвавшийся ревизором. Он сказал, что мне грозят крупные неприятности: учет товаров запутан до крайности. Я испугалась, и он заметил это и сменил тон. «Девочка... — обратился он ко мне голосом доброго дяди и тут же заговорил по-деловому: — У вас тут золотое дно. И только от вас зависит, чтобы люди жили припеваючи». — «Как это?» — спросила я. «Не суйте нос, куда не следует». Я выгнала его из кабинета. С порога он сказал: «Вы горько пожалеете!»
Потом был суд. Я чувствовала себя мухой в паутине и не смогла из нее выбраться. Я знала, что невиновна, поняла, какие страшные люди окружали меня, но доказать ничего не сумела и вообще чувствовала себя так, словно меня снова контузило. Много времени спустя я узнала, что мой заместитель и бухгалтер жили припеваючи и при оккупантах; безразлично, какая власть, — была бы сладкая жизнь. Что для них значила дорогая цена Победы и что — гибель еще одного солдата? На фронте я нашлась бы, а тут не сумела разглядеть врага и проиграла бой. Да разве одна я?
Трудным, каким же трудным оказалось врастание в мирные будни... Я вдруг перестала быть героиней и превратилась в расхитительницу государственного имущества. Это была моя первая послевоенная боль.