Из школы она всегда возвращалась бегом, вприпрыжку, возбужденная и уже с порога начинала делиться новостями. Были они примерно такими: «Учительница наша совершенно ничего не знает, все спрашивает у нас». Или: «Теперь я могу больше в школу не ходить: учительница сама уже немножко научилась, велит нам сидеть тихо и слушать ее, а мне так совсем не интересно».
Янис прямо-таки таял от ее рассуждений и спокойно расписывался под двойками и замечаниями. У него возникла собственная педагогическая теория: ребенку нужно позволить свободно развиваться. В это развитие входили импортные сапоги — в четвертом классе, магнитофон — в седьмом, кружевное белье и воротник из чернобурки — в девятом. Я годами носила одни туфли, у Лены же валялось пар пять. Я возражала, но у Яниса на все было одно оправдание: «Пусть ей достанется все то, что у нас отняла война». — «Но мы ведь лишаем ее чувства удовлетворения плодами собственного труда!»
Самый острый конфликт, пожалуй, произошел между мной и Леной, когда ее класс собирался на экскурсию в Ленинград. Я говорила о блокаде, о страданиях людей, о цене хлеба, стуже и мужестве. Она, никак не отзываясь на мои слова, укладывала чемодан.
— Ты меня слушаешь?
— М-м... Да, конечно. Все это я уже слышала тысячу раз.
Я смолкла и тут явственно услышала, как булькает жидкость. Чемодан был полон бутылок с водкой и дешевым вином. Сказалась моя военная выдержка, иначе... Так и подмывало взять бутылку и треснуть ее, пятнадцатилетнюю, по лбу. Бутылки я все же перебила все до последней. Девчонка стояла не шелохнувшись, пока на полу вырастала гора осколков, а вокруг растекалась лужа.
— Эх ты! — протянула она затем сожалеющим и осуждающим голосом. — А мы-то хоть в Ленинграде думали повеселиться... Ну ничего, другие захватят.
В тот день она впервые сказала мне: «Ты ведешь себя как динозавр. Ты самое настоящее ретро. В эпоху научно-технической революции нечего строить из себя недотрогу».
В чемодане были еще губная помада, тушь для ресниц, пудра. Косметика, о которой мое поколение и знать не знало. А может, были там и те таблетки, которыми сегодня пользуются молодые девушки, чтобы избежать последствий случайных связей. Я бы и этому не удивилась.
На динозавра я не обиделась. Было мучительно жаль Лену, подобранную крошечным младенцем в лесу, самоотверженно выхоженную бывшим военврачом Айной, — ее, которую я, бывший снайпер, хотела вырастить достойным человеком. Мне это не удалось, и это самое горшее в моей жизни. Почему так получилось?
Говорят, будто, не испытав беды, человек не обретает представления о счастье, а главное — не способен на отзывчивость и сострадание. И на ответственность за других.
Достаточно ли на уроках истории рассказать о блокаде Ленинграда? Вызубрить отрывок из поэмы о Зое? Видимо, все, все надо пропустить через сердце.
— Могла бы ты поступить, как Зоя? — спросила я однажды.
— А что она такое совершила? Подумаешь, сарай подожгла.
Я почувствовала острую боль при мысли, что из нее Зоя не вышла бы. И даже Малда, Ингрида, Рута и Ливия тоже не получились бы. А ведь ее учили только хорошему, книги давали благородные образцы. Ну, а я сама — рассказала ли я дочери о том, что делала на фронте, подробно, с душой, чтобы она не осталась равнодушной? О том, что пережили девчонки тех времен, иронически названные Леной «неисправимыми дурочками»? Да, однажды она именно так и сказала: «Без рук, без ног, без глаз, а все не угомонитесь, все пытаетесь перестроить мир на свой лад — ты и твои подружки, неисправимые вы дурочки, смешно даже смотреть на вашу суету».
Вспоминались прекрасные строки Леонида Решетникова:
А каков мой личный вклад в Победу? Каким был мой самый тяжелый день на фронте?..»
Наконец Ивар пришел ко мне в гости. Повстречайся мы на улице, я наверняка прошла бы мимо, не узнав, — так он изменился. От былой стройности не осталось и следа. Его прекрасные, некогда светлые волосы потускнели, стали серыми от проседи. В сорок втором мы встретились с ним в Удельной, в доме отдыха латышских стрелков. У меня чудом сохранилось фото: он стоит рядом со мной, его рука — на моем плече. Он мне тогда чертовски нравился: настоящий образец латышского парня. У нас было много общих интересов, сближало и то, что мы оба оказались первыми комсомольцами республики, вместе уходили из Риги, а в армии были комсоргами.
Ивар никак не мог откашляться. Кряхтел, вытирая платком губы, глядел на меня виноватыми глазами. Друг мой милый, да разве твоя вина, что фронт так тебя измотал?..