— Знаешь, — сказал он, — у меня только что сильно испортилось настроение. В твоем подъезде налетел на Екаба. Цветет и улыбается. Видно, в высшей степени доволен жизнью. На прошлой неделе вернулся из Америки — гостил у родных. Теперь многие ездят, а с чем их едят, заморских родственничков, ни для кого не секрет. Когда-то, двадцать восьмого июня утром, я ведь поклялся пристукнуть Екаба при первой возможности. Помнишь, как он бросил винтовку на той опушке, где мы устроили первый привал, и повернул обратно в Ригу — навстречу фашистам?
— Разве такое забудешь? Мы теперь станем видеться почаще, что-нибудь придумаем и насчет него. А сейчас расскажи, пожалуйста, еще что-нибудь о Дине Зауре.
— Ну, она была девчонкой что надо. Янис ее по-свински надул. Уже там, на суде, он мог повернуть все иначе. Всех нас поднять на ноги, хлопотать о пересмотре дела... Я, например, так ничего и не знал. Может, я и не прав, но мне почему-то кажется, что он это нарочно. Если бы Дину не закатали, ему наверняка не видать бы ее. Ему вообще нельзя было жениться. Конечно, беда его велика, но чтобы из-за этого страдала еще и женщина...
— После войны все мы тосковали о семейном тепле.
Ивар долго откашливался. Помолчал. Опять закашлялся. И лишь тогда задумчиво сказал:
— В ту ночь, когда мы с лыжниками Рейнберга отправлялись в Монаково, кто бы мог сказать, что именно Дине после войны придется так солоно. Знаешь, она тогда шла со мной рядом, еле плелась, валенок у нее прохудился. Слышу жалобное: «Товарищ лейтенант, у меня пальцы занемели, я их больше не чувствую!» — «Ничего, — говорю, — потерпи, не такое терпела. И давай двигай вперед, там немец твоей пули заждался!» Стреляла-то она — о‑го-го! Теперь, конечно, легко сказать, что это были не те слова. Но перед боем мы нарочно несли всякую чепуху. Чем опаснее, тем охотнее мы трепались, травили анекдоты, байки... Видно, так нужно было для равновесия. Защитный рефлекс какой-то. Жалеть вас, девчонок, мы не могли. Все были бойцами, все — равными. Вот и Динка тогда, под Монаковом, пожаловалась: «Не могу взобраться на крутой берег, все срываюсь назад». Я чуть не прикрикнул: «Надо мочь, и все!» Как хочешь, так и поднимайся. Конечно, я подсобил как товарищу, но расслабляться не позволял. Ночь мы пережили страшную. Но немцы драпали с такой поспешностью, что бросили даже кухню с горячим кофе. Ох, как все запечатлелось в памяти! Лежу рядом с командиром второй роты Паэгле. Ракета. «Вперед! За Родину!» — крикнул он что есть мочи... Юлий, Юлий, в том аду остался невредим, а в мирные дни... — и он снова мучительно закашлялся.
— А Дина что?
— Как снайперу ей там делать было нечего. Вместе с Ливией подбирала раненых. Когда погиб комбат Рейнберг, Дина рыдала. Задание-то мы выполнили, но горе нас прямо пришибло. Потерять такого человека!..
— А еще что помнишь о Дине?
— Ну, что еще... Обо всех нас она заботилась. Знаю, Инга, ты тоже на фронте хлебнула лиха, но влезть в шкуру снайпера, который должен пролежать долгую морозную ночь неподвижно, потому что попробуй хоть на миллиметр изменить позу, и тебе крышка, — этого тебе не суметь. К тому же снайпер один, товарищи далеко. А сколько ночей Дина так просидела, пока набрались эти без малого девяносто зарубок... По утрам ее ждали, не скрывая тревоги. Бывало, она и порог землянки переступить не могла — сил не хватало, да и коченела вся. Но все равно улыбалась. Самую малость вздремнет — и командует: «Ну-ка, ребята, давайте грязные портянки! Как с подворотничками? Пуговицы все на месте? Шевелитесь, быстро, быстро!»
А сама она была, без преувеличения, воплощением чистоты: волосы, ногти, одежда... И благодаря ее заботам мы были самыми опрятными во всем полку...
Мы проговорили с Иваром до полуночи, а могли бы и до утра: так много всего накопилось. Прощаясь, он сказал:
— Да, насчет Екаба... Срока давности ведь тут нет. А он самый настоящий дезертир. Хотя бы ради светлой памяти Рейнберга, Дины, Юлия, чтобы они спокойно лежали в своих могилах. Хотя бы собраться всем и сказать, что́ мы о нем думаем.
— Таким, как он, от наших слов ни жарко ни холодно. Надо по-другому.
— И то верно.
«Лена однажды вызывающе спросила меня: «Вы вечно повторяете: ах, как было трудно! А что ты такое страшное пережила?»
Страшное? Чего не в силах забыть? Жаркий, душный день, когда жестоко мучила жажда, а кто-то из солдат оказался еще способным пошутить: «Полцарства за каплю воды!» Мы искали колодец. И нашли, только он был почему-то заколочен гвоздями. Бойцы сорвали крышку. И то, что мы увидели, показалось неправдоподобным, так это было страшно: колодец был доверху заполнен трупами детей. Кто-то упал в обморок, комуто сделалось дурно. Слез не было...