Да, он заставил ее ждать пять лет. Но что в этом было такого уж плохого? Разве она что-то потеряла? Она получила такую любовь, о какой многие женщины могут лишь мечтать. Даже у себя дома, где он бывал ровно столько, сколько хотел, лежа в кабинете на широком диване, мыслями он был с нею, видел Алду на старой тахте в «норе», на пляже, в море, в финской бане. Всегда — обнаженную, и достаточно было ему увидеть ее тело, как он терял голову. Алда находилась в подполье, жила, словно крот, с ним только ездила на концерты. Правда, на глазах у бригады их отношения оставались деловыми. Алда — организатор, он один из состава бригады, подчиненный, зависимый — лектор, аккомпаниатор, иногда — исполнитель на фортепьяно или гитаре. Раньше, когда он руководил практикой студентов в провинции, все определял он. Кто-то из молодых воскликнул тогда: «Здесь можно загребать деньгу!» Именно эти концерты сблизили его с Алдой. Пошли бешеные деньги. Колхозы платили за вечер пятьдесят рублей. За два выходных он зарабатывал сотню, а это — треть доцентской ставки. Смех, да и только. Для Алды это была вообще колоссальная сумма. Она покупала красивые платья, которыми любовался он один, потому что, выезжая с бригадой, она надевала скромный кримпленовый костюмчик.
Концерты в колхозах заканчивались поздно, Отомар составлял обширные программы, нередко бригада оставалась ночевать, чтобы с утра направиться дальше. Случалось, что сопрано уединялось с басом, они же с Алдой всегда изображали чужих, чтобы, лишь когда все уснут, прокрасться к одной и той же копне сена.
Заработанное она тратила и на «нору»: то скатерть, то красивый кофейник. Она хотела создать дом или хотя бы его иллюзию. Одновременно это было и накопление запасов для их будущего дома, который был обещан Отомаром. Сам он, признаться, не приносил ничего. Это было временное обиталище, настоящий его дом все эти годы был на улице Зелменя, в официальной семье, куда звонили официальные лица и друзья и где Марута подробно информировала их о том, где находился Отомар в данный момент, в том числе и о Доме творчества. На улицу Зелменя нес он все ценные покупки, создавая и свой запас. И там же находился в дни рождения и именин — своих, Маруты, детей. Иронией судьбы было то, что дни именин Маруты и Алды приходились на одно и то же число. Алда уже больше чем за месяц начала думать и фантазировать, как они проведут этот день. Но Марута потребовала, чтобы он был дома. «Что подумают люди, если тебя не будет!» Он сидел за семейным столом, среди гостей, званых и незваных, сидел, как осужденный, и лихорадочно придумывал, как бы улизнуть. Улыбался жене, проклинал собственную нерешительность, слабость, ложь. Когда позвонила Алда и перехваченным слезами голосом назвала его трусом, тряпкой и так далее, он отвечал в трубку так громко, чтобы слышно было за столом: «Да, профессор. Извините. У моей жены именины. Спасибо, я передам ваши поздравления. Неужели так необходимо сейчас же? Понимаю. Вызываю такси».
На том конце провода журчал радостный смех: «Светик мой! быстрее!»
Почти все можно восстановить: починить мебель, склеить стекло, заштопать носок. И только чувства — нельзя. Да было ли у меня чувство к Маруте? А у нее? Она еще не понимала, что я вру, верила каждому моему слову, и странно — именно тогда она сказала: «Мне нечем жить, брожу во мгле, вязну и скоро утону совсем». Когда она поверила лжи, когда приноровилась к ней, когда приняла правила игры? Когда стала дома фурией, а на людях — ангелом?
Ложь во спасение лишь создает видимость спасения того, кто лжет. Просто отодвигает время возмездия. Нельзя обманывать любимую женщину. Неизвестно, как и когда, но рано или поздно она поймет, вернее, почувствует, что она больше не единственная и не любимая. Марута сказала: «Зять и невестка отняли моих детей. Другие женщины — тебя. Что осталось мне? Подари мне малыша. Больше ничего от тебя не требую!» В возможность развода она не верила. Слишком согласной была их общая ложь. Он почти ни единого вечера не проводил дома, но всегда возвращался: ночью, наутро, через несколько дней. Возвращался к письменному столу с дребезжащей «олимпией», к своим книгам и пластинкам, к роялю и кафельной ванне. Здесь было привычно и уютно, каждая вещь о чем-то напоминала, и ничего этого не было у других женщин, в чужих домах.
Сегодня в зале суда, куда он попал впервые в жизни, Отомар оказался перед Рубиконом, который надо было перейти решительно и энергично. Он был всегда настолько занят, что не нашел времени обратиться к юристам, чтобы поломать установившийся порядок: для человека пожилого и зажиточного это вовсе не так просто. По эту и ту сторону судейского стола находились две его жизни, и он думал о двух женщинах, главных в его жизни. Остальные, случайные, возникавшие на одну ночь или на несколько месяцев, давно ушли из памяти, и вспоминать о них не было никакой необходимости. Перед тем как суд объявит решение, пока задерживавшееся, — как будто так трудно развести двух чужих людей! — в ожидании определения своей дальнейшей судьбы он вспоминал и оценивал, взвешивал, пытался увидеть прошлое глазами истины, с которых сейчас соскользнула повязка лжи.