Что же, он сам вылепил себе партнершу: из угловатой двадцатилетней девушки — женщину с круглыми бедрами, налившейся грудью, отзывавшейся на каждое его прикосновение, стройную, но не тощую, с длинными мускулистыми ногами и лебединой шеей. Ему нравился ее воркующий низкий голос. Нравилось встать у нее за спиной, вдохнуть запах волос и пропускать их длинные шелковистые пряди сквозь пальцы. В минуты близости она обвивала их вокруг его шеи, словно затягивала петлю. А иногда заплетала косы и представляла маленькую девочку. Он спешил в «нору», дрожащими от нетерпения пальцами вставлял ключ. Скорей! Скорей! «Кто там?» — пищал детский голосок Алды. «Разбойники!» — объявлял он басом. «Ах, это ты!» — нежно и радостно лепетала Алда. И в следующее мгновение повисала на шее, он приподнимал ее и кружил, как кружит отец ребенка. Однажды в такой миг он случайно увидел себя в старом зеркале на стене: глаза его были безумными. Дома такого никогда не бывало. Марута не забавлялась, не выбегала навстречу, не кокетничала, не возбуждала. Даже в кровати была немой, застывшей, боязливой — ни одного нежного словечка шепотом, ничего.
Однажды, когда Алда стремительно выбежала из воды на берег и все тело ее покрывали мелкие капельки воды, он закричал, как восторженный подросток: «Ты жемчужная моя! Моя серебристая!» В тот же вечер он увидел на серой стене подвала что-то кроваво-красное. То было сердце, пронзенное стрелой сердце, а под ним одно слово: «Люблю». Ему захотелось прикоснуться к этому сердцу, ощутить его тепло и трепет. Он нагнулся и втянул приятный запах: сердце было нарисовано губной помадой. Алда, глупышка, наверное, потратила на это весь свой дорогой французский карандаш. Это рассердило его, но еще более — тронуло.
Бывало и так.
Алда: «Я люблю тебя, люблю, люблю. Поженимся поскорее. Хочу множество детей! Зайчик мой! Мой слоник! Я тебя у этой старухи отниму. Никому не отдам. А если задумаешь грешить — побью. Старуха тебя распустила. Она за это заплатит...» — и, словно шутя, слегка хлопнула его ладонью по щеке, но ее острые наманикюренные ноготки оставили красный след. В первый, но, может быть, не в последний раз он не на шутку разозлился.
Отомар: «Пожалуйста, не трогай ее. И вообще — потерпи».
Алда: «Сколько терпеть? Скажи конкретно. Назови день, год!»
Отомар: «Когда Валия кончит школу».
Дочь сдала экзамены, на выпускном вечере он, исполненный торжественных чувств, сидел рядом с Марутой — дружные и заботливые родители среди других подобных же пар.
На следующий день Алда пригрозила: «Либо ты завтра подашь на развод, либо расстанемся мы!»
«Что у тебя, горит? Чего тебе не хватает? Вот пусть Валия поступит в институт...»
В тот раз Алду тоже пришлось долго уговаривать и дожидаться: «нора» все лето пустовала. «Зачем я стану приходить, раз ты на мне не женишься».
Алда не выдержит, сейчас примчится. Я еще не до конца починен, но докажу ей, что снова силен и всегда таким буду. Двадцать пять лет разницы? Ну и что? От молодых женщин и пожилых мужчин рождаются, говорят, самые умные и красивые дети. У Отомара помимо любовного появилось к Алде еще и отцовское, не совсем растраченное чувство, что придавало их отношениям особую прелесть, теплоту, пикантность. В одной женщине объединялось все: может быть, именно этого он и ждал всю свою долгую мужскую жизнь. «Того, что я могу дать женщине сейчас, я не мог дать ей в юности и еще долго после нее. Сейчас я могу многое: комфорт, удовольствия, общество. В конце концов, эта молодая женщина рядом со мной нужна мне еще и для престижа — показать миру, на что я еще способен! Что меня еще можно желать. Что моя цена еще высока. Для самоутверждения: я еще не какой-то там старец, но настоящий мужчина. И могу сделать молодую женщину счастливой во всех отношениях».
Отомар прикрыл глаза, и в темной тишине, пахнувшей Алдиными духами «Может быть», ему почудился легкий шелест. В нем проснулось желание, с каждым мгновением возраставшее желание обладать Алдой, и вдруг он услышал, как она раздевается, словно выскальзывая из одежд. Это было ритуалом. Предпраздничной увертюрой. Во мраке возникала белизна тела. Наступала близость, и чем теснее она становилась, тем дальше отодвигался мир. Больше не существовало улицы с прохожими и проезжими, житейских шумов, никаких людей — родных, друзей, сослуживцев; в омуте тонули все проблемы, события, интересы, замыслы. Оставался жар, в котором они сгорали, как две стоящие рядом свечи. Таким полным и естественным бывало отдавание, покорность и желание сделать другого счастливым, что после этого торжества плоти оба всегда чувствовали себя не только опустошенными, но и гордыми: он — своей силой, она — своею властью, тем, что, совсем еще молодая, сумела покорить этого умного и образованного, многоопытного мужчину, который с легкостью мог бы выбрать не ее, а десятки других женщин — умнее, красивее, добрее.