Одно полено не горит. Это так. Виноваты были оба мы, именно оба, хотя и не в равной степени. Но когда и с чего началась моя вина? Наверное, давным-давно, потому что, насколько я помню, наша так называемая семья держалась неизвестно на чем, скорее всего на боязни испортить свою репутацию в глазах общества, чтобы, боже сохрани, никому и в голову не пришло написать в моей характеристике: «Морально неустойчива». Нужен был какой-то чрезвычайный случай, чтобы мы бросились каждый в свою сторону. Но такого не приключилось. А у нас обоих не хватило мужества и честности, чтобы вовремя исправить ошибку.
Я старалась уйти целиком в работу, а еще раньше — в спорт. То была моя ошибка, и бо́льшая часть женщин ее совершает. Это я знаю достоверно — как начальник цеха, а позже директор, к которому женщины приходят, чтобы выговориться и выплакаться. Наверное, мне самой следовало кое-что из этих исповедей учесть, чему-то научиться; однако я ведь привыкла лишь командовать да поучать других.
Мне ничуть не стало легче оттого, что я начала сознавать свою ошибку, да и всех других женщин, которые точно так же занимаются многим, больше всего детьми, и знай себе сидят дома в одиночестве. Возникла даже скверная привычка: на юбилеи, торжества, встречи приглашают одних мужей или же одних жен, упуская из виду, что именно в праздники супруги должны быть вместе.
Любое начало прекрасно и многообещающе, так как впереди радость открытий; плохо, когда это ожидание чуда иссякает. Я, невзирая ни на что, жила в ожидании чуда. Ждал его и Артур; скорее всего в надежде, что в один прекрасный день его режиссерский талант вдруг сверкнет в полную силу. А вместе мы долго надеялись на то, что вот-вот наладится, вернется любовь, придут успехи в работе. Но всегда что-то мешало. Я, наверное, не умела его поддерживать, его мир был для меня чуждым, со всеми этими страстями вокруг новой постановки. Я знала только две оценки: хорошо или плохо, нравится или не нравится. А почему это меня трогает или не трогает, объяснить не могла. Его же не интересовал ни мой спорт, ни фабрика, хотя в первые годы мы часто ходили на лыжах вместе и с заснеженными лесами у нас связано много прекрасных мгновений.
Как изменилось отношение Артура ко мне, я могла судить хотя бы по цветам и подаркам. Вначале все принадлежало мне: и купленное им самим, и предподнесенное ему зрителями. Когда завелись дамы сердца, цветы после премьер стали передариваться им. В такие ночи он вообще не являлся домой, якобы обмывая где-то вместе с актерами завершенную работу. Я в таких торжествах никогда не участвовала, и это уж моя собственная вина. Никто меня не отталкивал, мне просто не хотелось находиться в среде, где я — ничто, лишь режиссерская жена; мне нравилось быть среди ветеранов войны, людей спорта, а затем — комбината: там я кое-что значила и сама по себе.
Случалось, кроме всего прочего, что Артур сдавал новую постановку тридцатого или тридцать первого числа. На комбинате горел план. Я сидела в кабинете, прижав подбородком телефонную трубку, просила и ругалась, левой рукой лихорадочно вертела ручку арифмометра, правой рылась в бумагах, а затем до позднего вечера пропадала в цехах. Не будет плана — не будет и премии, а я хорошо знала, что означала эта премия для любого из моих подчиненных, какие надежды связывались с нею и у молодой девушки, и у пожилой женщины; но не только премия зависела от выполнения плана: руководимый мною комбинат являлся лишь одним звеном длинной-длинной цепи, и если звено не выдержит, разомкнется и вся цепь. Я словно тепловоз тянула тяжелый состав. И только на подъем, на подъем, без права даже на коротенькую остановку.