Стыдно признаться, но однажды я потихоньку поехала на поезде в маленький городок к ворожее. Был очень холодный зимний день, совсем такой, как тогда на фронте, когда мы с Алексеем лежали в траншее после танковой атаки. Странно: именно у ворожеи, грязной, хмурой старухи, я впервые за много-много лет вспомнила об Алексее. Привели меня туда услышанные рассказы о ее всемогуществе, после которых в сердце затеплилась надежда: может быть, она поможет и мне? Я краснела от стыда и заикалась, как робкая девочка, бормоча свою просьбу: «Сделайте так, чтобы он видел только меня, чтобы снова стал таким, каким был в самом начале, чтобы...» В холодной прихожей с давно не мытым, затоптанным полом мне предложили раздеться догола. Все было как в сказке: у колдуньи был кривой нос с бородавкой на самом кончике, она что-то быстро бормотала, дунула, плюнула. Действительно ли я уловила или мне только показалось: «Боли у волка, боли... У Верочки не боли...» Потом она стала прикасаться пальцами к моей груди, животу, спине, и прикосновения эти были как удары оголенным проводом под током. Странно, но они успокаивали. И тут я вдруг вспомнила Алексея, как он лежал рядом со мной в санях, когда нас вывозили с переднего края: превозмогая боль, он гладил мою руку и медленно, с усилием произносил: «У волка боли, у медведя боли, у лейтенанта не боли...» — и дунул, и сплюнул через борт саней. Если бы моя жизнь соединилась с его, пришлось бы мне ехать к ворожее?.. Человек может представить свою будущую жизнь, но провидеть ее — нет. И хорошо, что мы не знаем, что предстоит нам в следующее мгновение. Может быть, я не занимала бы сегодня высокого поста, не возглавляла бы делегации женщин за рубежом, не участвовала бы в симпозиумах по проблемам текстильной промышленности, не планировала бы как можно рациональней каждую четверть часа своей жизни, не давала бы советов в семейных делах и не улаживала бы эти семейные дела твердой директорской рукой, а была бы только счастливой, оберегаемой, лелеемой женщиной.
В сущности, у меня не было никакого права давать подобные советы, коль скоро я не могла разобраться со своими собственными личными делами. Я была словно раб, не постигающий, что он отпущен на волю, и не умеющий воспользоваться свободой. Если бы я ушла в иной мир прежде Артура, я так и умерла бы рабом, в то время как со стороны всем казалась госпожой.
В часовне я со странным любопытством вглядывалась в лицо Артура. Он был на пару лет моложе меня, но там в очень длинном гробу лежал если и не старик, то, во всяком случае, достаточно пожилой человек. Три его сильные страсти оставили на его лице по неизгладимой морщине, три подруги: честолюбие, жадность и сластолюбие. В последний год жизни он отрастил усы и бороду, и в его смертный час большая круглая голова и обросшее седыми волосами лицо вызывали представление о пастыре, покинувшем недостойную его паству. Густые брови были приподняты словно от удивления, и впервые за двадцать семь лет я увидела, что у него раскосый, монгольский разрез глаз. Провожавших и цветов было много, хватало и женщин с пышными букетами. Какая из них принадлежала когда-то Артуру?» Горьких слез никто не лил. Смерть все уравняла. Я смотрела на них спокойно еще и потому, что знала наверняка: и они тоже не были с Артуром счастливы.