— Да.
— Прими соболезнования.
— Не стоит.
Он удивился моей резкости и откровенности. А я уже не могла остановиться. Что-то не выдержало во мне, какая-то клеточка в мозгу или кровеносный сосудик, и мне стало необходимо говорить, говорить: до сих пор мне просто не с кем было поговорить по душам правдиво и откровенно.
— Сегодня я это платье надела в последний раз. Больше не горюю, да и все остальные ему близкие тоже наверняка утешились. Потому что мой бывший муж Артур никого не умел ни любить, ни осчастливить. Кроме себя. Он был... нарциссом... понимаешь... нарциссом.
Алексей понимающе кивнул и промолчал. Я бросила на него взгляд: сидит понурившись. Взгляд опустился ниже. Тучноват. Широкие брюки делают его ноги, обутые в черные ботинки на шнурках, тяжелыми и толстыми. Я не стала поднимать головы. Вспомнила ноги Артура. Он всегда спал голым. Любил часто купаться, и по квартире разгуливал нагишом, демонстрируя свою фигуру античного героя. Но особенно гордился ногами. Поднимал то одну, то другую, приговаривая: «Я родился для балета. Зря тогда послушался матери...» Вот когда вспомнился миф о Нарциссе. А в другой раз поняла: для меня нарцисса мало. Может быть, потому я и жила в ожидании чуда...
— Ну, где твоя гавань, твоя семья? — спросила я.
— Гавань есть, семьи нет. Могу объяснить. Расстался через полтора года после женитьбы. Вот и все. Думаю, что с любимыми не расстаются — ни с женой, ни с мужем. Да к тому же считаю, что склеенная посуда уже не посуда.
— Любовь так скоро прошла?
Теперь Алексей, подняв голову, взглянул на меня с иронией.
— Кое-чему прожитые годы все-таки научили. И тому, что я не хочу быть похожим на философа, сказавшего: «Любовь — это теорема, которую нужно каждый день доказывать заново». Я не хотел доказывать, мне хотелось просто жить. Если пламя сильное, ветер лишь раздувает его, слабый огонек гаснет от первого же дуновения.
Конечно, не бог весть какая мудрость, судил мой директорский рассудок, но что я знаю о нем вообще? Не знаю, в каком направлении он думает, каков его уровень. И сохранилась ли в нем та самоотверженность, что заставляет без размышлений закрыть собой товарища, чтобы он остался живым и здоровым, даже ценой собственного здоровья. Но в личной жизни и ему не повезло. Почему? Может быть, мы, фронтовики, слишком требовательны к своим близким? Может быть, оставшись и в мирные дни максималистами, чем-то отталкиваем своих любимых? Или же они не понимают наших идеалов? А возможно, фронтовое наше прошлое и не при чем, все дело в характере и судьбе? Наука проникла в атомное ядро, высвободила заключенную в нем энергию, наука при помощи множества средств ведет массированное наступление на рак. Человек ступил на Луну. Ну а тайна интимных отношений людей? Чудо соединения и расставания? Кто раскроет их, кто объяснит?
— Почему так мало счастливых семей? — спросила я.
Алексей промолчал. Потом несмело попросил:
— Не позволишь ли мне переобуться?
Потом он снова сел на вращающееся кресло напротив меня и, наверное, чтобы набраться смелости для дальнейшего разговора, дважды повернулся вместе с креслом вокруг оси.
— С виду все просто: развелся с одной, женись на второй. Но нельзя заменить одного человека другим, потому что каждый из нас уникален, каждый — единственный экземпляр. Нередко мы понимаем это лишь много лет спустя, уже разойдясь, когда сердце основательно переболело.
— Ты...
— Нет, я не сожалею. Я всю жизнь ожидал возвращения чуда.
Он закинул ногу на ногу, и стало вдруг заметно, что тонкие носки обтягивают жесткие, неживые лодыжки. У меня сжалось сердце. Я даже вздрогнула от внезапной радости или изумления — что оно, сердце, способно еще сжиматься и дрожать. Я ощутила слабость и испугалась, что могу выдать и эту слабость, и боль, и мало ли еще что. Вот, значит, откуда упоминание о Маресьеве! И тут же мелькнула мысль: моя жизнь лежит на той же чаше весов, что и эти два протеза. Мне трудно было поднять глаза, выговорить слово. Хотелось убежать и спрятаться, лишь бы не видеть его ног.
И снова пришел на память Артур: как повел бы себя он, если бы ему пришлось пройти тот же путь, что прошел Алексей: из заснеженного окопа через госпитали — до ампутации ног. Наверняка всем, кто оказался бы на его пути, пришлось бы выслушивать целые потоки причитаний. А может быть, и та женщина, которой пришлось вести Алексея под руку, не выдержала какой-то тяжести? Спросить об этом я не решилась.
Спросил он:
— Ну, а как ваши... прости... твои дела?
— Наверное, хорошо.
— Терпеть не могу тех, у кого все хорошо. Бла-го-по-луч-ных.
— Как же это ты, с твоей душой милосердного самаритянина... — Я ощутила, что становлюсь несправедливой. — Тебе ведь нужен убогий, кого можно врачевать, формировать, оберегать...