В машине Ивета сняла туфли, прижалась ступнями к прохладному половичку. Ноги по-прежнему горели. Но и сердце тоже.
Автор сомневается: возможно ли это?
Конечно, рационализм Иветы противится таким глупостям, как влюбленность со всеми вытекающими из нее последствиями. Она не хочет обременять себя семьей, потому что и так живет хорошо, гармонично; дома ее никто не раздражает и не обременяет, все идет в соответствии с ее намерениями и желаниями. Другой был бы способен только разрушить эту гармонию; во всяком случае, так Ивета думает. Но Париж — город любви. Здесь особый воздух. И в Люксембургском саду, и в Латинском квартале, и наверху, на Монпарнасе, да везде, везде сидят тесно обнявшиеся влюбленные, которым нет никакого дела до окружающего их мира. Пока нечего беспокоиться: сердце Иветы если и зажглось, то лишь чуть-чуть, даже не зажглось, а просто что-то в нем изменилось с минуты, когда около церкви святой Магдалины она, окинув задумчивым взглядом новобрачных, перевела глаза на Ансиса: он смотрел не на ослепительную невесту, а в упор, не отворачиваясь, на Ивету, и в глазах его она прочитала и восхищение, и искорки страсти, и словно съежилась, ощутила неловкость, робость, боязнь, но и — радость. И все эти ощущения были для нее новыми.
О-ля-ля! Но ведь был еще и собор Богоматери! Сумеречный свет проникал сквозь громадные многокрасочные витражи и все же не в силах был осветить лица молящихся. В полутемном помещении звуки органа плыли словно со всех сторон. Ивета догадалась, что орган должен находиться где-то впереди, но это «впереди» было далеким и неразличимым. А когда волны музыки улеглись, подобно шторму в Северном море, люди поднялись на ноги, и человек, сидевший рядом с нею, повернулся и сердечно пожал ей руку, а женщина рядом с капитаном Берзиньшем поцеловала его в лоб, как сестра — брата. Потом они на какой-то миг взялись за руки, испытывая небывалое чувство общности. И в этот миг Ивете показалось, что странная сила соединила их с Ансисом и ничто, совершенно ничто не противоречит единению этих двух человек. «Способна ли я любить? И именно его? Что я о нем знаю? Но нужно ли знать всё? И сразу же во всем разбираться? Не лишаем ли мы себя великой, волшебной радости Открытия Тайны?»
Она испытывала желание пуститься бегом по огромному музею, имя которому — Париж, бежать, сжимая своими пальцами пальцы Ансиса; она чувствовала, что ей интересно слушать его рассказы или хотя бы просто слышать голос...
...Судно спешило домой, равномерно, едва заметно сотрясаясь всем корпусом, чтобы чувствовалось, как мощно бьется его сердце. При всей своей страшной усталости Ивета долго не могла уснуть, а когда все же забылась, тяжелый, полный кошмаров сон ее прервался троекратным стуком:
— Скоро Дюнкерк!
— Так быстро?
— Мы уже восемь часов в пути.
Не принадлежал ли голос Ансису Берзиньшу? Ивета стала одеваться с такой поспешностью, словно судно тонуло и ей надо было успеть в спасательную шлюпку. Но одевание и так занимало немного времени: достаточно натянуть очередные брюки, набросить на плечи нейлоновую куртку. Она задержалась в ванной, где над умывальником висело зеркало. «Как я выгляжу?» Много лет это было ей безразлично. Модная стрижка. Светлые волосы образуют подобие нимба. На лице — никакой косметики. «Не первой свежести. Но к чему такая критика? Ты начинаешь не нравиться себе, думать о губной помаде и туши для ресниц? Хочешь понравиться кому-то? Да нет же!»
Берзиньш, как и всегда, в восемь утра уже сидел во главе стола в кают-компании. Вместо приветствия он сказал:
— Могу вас обрадовать. Мы сойдем на берег и съездим к памятнику павшим на войне.
— Думаете — отец?.. — чуть слышно спросила она.
— Нет. Это английский десант сорокового года. В тот раз их сбросили в море. Немцы воспользовались прекрасными французскими дотами, что сохранились и по сей день.
За правым бортом, недалеко, простирался высокий берег; в утреннем свете он казался серым, с пятнами песочного цвета.
— А может быть, хотите сегодня съездить с кем-нибудь другим? С чифом, например, или с «дедом»?
— Глупый вопрос, — рассердилась Ивета. — Если так, я вообще не поеду.
— Вы интересовались, — усмехнулся Берзиньш, — почему я одинок. Надеюсь, вы ответите мне на тот же вопрос. Не приходится ли и вам за одну ошибку молодости расплачиваться всей жизнью?
— Зато я пользуюсь полной свободой.
— От чего же, в конце концов, вы свободны? И не является ли свобода понятием относительным?
— До вчерашнего вечера меня совершенно устраивало то, что у меня есть.
— Знаете, а мне после сорока стало тяжелей, беспокойнее. Что будет дальше? Старость не за горами. И ревматизм донимает.