— Значит, надо искать сиделку.
— Сарказм — не для вас. Вы не такая.
— Какая?
— Простите, но та роль, что вы играете, называется по-разному: синий чулок, старая дева, а грубее — сушеная вобла. Однако вчера я видел вас... живой. Что такое летаргический сон? Человек спит до определенного момента. Как спящая красавица. Вот и вы спите. Смею ли спросить: давно?
— Теперь вы взялись играть роль социолога? Или, может быть, простачка?
— У меня много подчиненных, приходится быть психологом.
Это был не разговор. Диспут, словесная дуэль. Ни к чему она привести не могла. Они понимали это. И Берзиньш не захотел продолжать ее.
Дюнкерк. Новый город на разоренном войной берегу. Коса войны была огромна, размах ее перекрывал всю Европу — от Франции до России и обратно. На памятной стеле, на самом берегу, стояло:
«Вечная слава героям, летчикам, морякам, пехотинцам французской и других армий, павшим в священной битве за Дюнкерк в мае — июне 1940 года».
На шероховатой плите, у подножия которой рдели цветы, не были названы те, кто боролся за этот французский берег. Их, наверное, было много, и многие остались неизвестными. Не так уж важно, есть ли имя военного врача Берга на каком-то из памятников, воздвигнутых в честь погибших. Важно, что он остался верен свободе до конца и отдал за нее жизнь, за чужую и свою страну одновременно. Свобода — относительное понятие? Нет, капитан, свобода отца здесь, во Франции, была совершенно реальной: лишь тот, кто долго пробыл в клетке, может оценить всю прелесть воли.
А повседневная свобода? Мы же не позволяем себе дать оплеуху прохожему, не явиться на работу, не убрать на лестнице, есть у нас обязанности даже в своей квартире. И все же — в своих двух комнатах я делаю что хочу. Свобода, это сладкое слово!..
Так думала Ивета, сидя в машине рядом с капитаном Берзиньшем и проезжая через город, в котором сверхсовременными были даже церкви. Скоро судно снимется со швартовов, до Риги по прямой — три дня ходу. Скорее всего, мы расстанемся там же, в порту. Может быть, потом он позвонит. Обрадует ли это меня?
— Да, сорок лет... — негромко проговорил Берзиньш. — Человек становится нерешительным.
— Мне кажется, вы всегда относились к женщинам прохладно.
— До свадьбы все они хороши. После — многие начинают унижать человека, превращать самого близкого в раба. Это противно естеству, законам морали. А потом удивляются, что их бросают. Случается, конечно, и иначе...
— Интересно, интересно...
— Только не записывайте, — улыбнулся Берзиньш.
— Я слушаю.
— Нет, не сейчас. Порт — вот он.
Действительно, порт был уже рядом, пестрел судами всех мастей. Крохотные буксиры шныряли, словно юркая рыбешка. Плотно прижавшись к стенке, стояли солидные сухогрузы, танкеры со всех концов земли; дыхание целого мира переполняло порт и текло в город, сопровождаемое симфонией звуков, в которой участвовали басы, баритоны, теноры пароходов, бакенов, электрических кранов.
Судно загружалось, свободная еще часть палубы заполнялась разнокалиберными контейнерами, как пояснил штурман — негабаритным грузом, содержавшим станки, металлоконструкции и мало ли еще что... Поднявшись в рубку, Ивета, как всегда, посмотрела на палубу: вместо привычных уже стандартных контейнеров ее заполняли большие и малые, короткие и длинные ящики.
Ансис Берзиньш, указывая на этот конгломерат, что-то сердито говорил штурману. Тот стоял вытянувшись, словно в строю, и по временам лишь пытался вставить словечко.
— Боюсь больших неприятностей, — донеслось до Иветы. — Если бог даст спокойное море, тогда еще ничего.
За ужином Ивета не решилась спросить, каких неприятностей следует ожидать, но начатый в Дюнкерке и незавершенный разговор продолжал волновать ее любопытство.
— А, вы вот о чем... — Он посмотрел на нее в упор, и это не показалось ей неприятным. — Если хотите полной откровенности, я любил балерину.
— Фантастика.
— Вовсе нет. Когда я находился на берегу, то сердился, что опера совсем забивает балет. И был готов ежевечерне смотреть, как моя Жизель порхает по сцене словно пушинка.
— А она знала, что вы сидите в зале?
— Да мы с ней не были знакомы, вот в чем дело. Но я ее любил. Ждать ее с цветами у служебного входа не надеялся, зато решился... — Берзиньш приглушил голос, словно готовясь поведать тайну. — Я решился явиться с огромным букетом к ней домой. Дверь отворила она сама. В серой, подоткнутой выше колен юбке, с босыми, забрызганными грязной водой ногами. Балерина моет пол! Этого я понять не мог. Стоял, словно растерявшийся мальчишка, потом сунул ей букет и кубарем слетел с лестницы.