Олаф шел по сугробам тяжелыми шагами. Когда он писал, у него быстро уставали ноги, и он садился на складной стульчик. Инга стояла рядом с ним, и у нее возникало ощущение, что руки ее постепенно превращаются в крылья и она должна расправить эти крылья над головой Олафа, чтобы укрыть его от людских бед, от всего, что может помешать художнику творить.
И пока он переносил на полотно сугробы, и ветви, и снежинки, у нее в голове складывались новые строчки:
«О, — думала она, — какое счастье, что я нашла и поняла, буду стараться понять еще лучше. Потому что любить — это понимать. Какое счастье, что я встретила Олафа, ведь я могла бы умереть, так и не узнав, что́ для женщины значит мужчина».
Вечером, при слабом мерцании свечи, Олаф раскрыл последний сборник ее стихов и начал читать их твердым, мужественным голосом. Он читал стихи, а Инга слышала и грусть, и тоску, и свой отчаянный зов, обращенный к Близости. Олаф отозвался на него и теперь щедро отдавал ей близость. И счастливая женщина Инга больше не понимала несчастливую поэтессу, сложившую эти строки.
Свеча догорела, они спрятались под узорчатое одеяло, и Инга прошептала Олафу: «Ты мой Теплый, Сладкий, Свет мой...» Он благодарно сжал ее руку и промолчал. Потому что ему было уже сорок восемь и он уже забыл нежные и смешные слова, какие жаждет слышать женщина. К тому же он отвык произносить их; его жена в них не нуждалась, она желала не слов, а вещей, отраженной славы мужа и положения в обществе.
«Почему любовь пришла к нам с Олафом так поздно, почему нам остались только краткие предзакатные часы», — думала Инга, вслушиваясь, как в безгласной ночной тишине неравномерно — то быстро, то медленно, то словно выжидая — стучит сердце Олафа. — Я должна что-то попросить у лесной колдуньи...»
И в час рассвета она прочитала строчки из «Зимней сказки». А когда хромая леспичиха очутилась рядом с кроватью, неуловимая, как дуновение, Инга прошептала: «Я знаю, ты добрая волшебница, сделай так, чтобы мы, Олаф и я, стали вдвое моложе...»
Когда они пробудились, в хижине царил ледяной холод.
— Надо спешно затопить. Инга, где дрова? Ах, не знаешь? Тогда я пойду украду их. — И он убежал во двор вприпрыжку, как мальчик, и так же бегом возвратился, неся огромную вязанку толстых березовых поленьев.
— Давай чистить картошку! — скомандовал он, блестя глазами. — Что сидишь сложа руки?
Весь день они бегали по лесу, нарочно падая в сугробы, перекидываясь снежками, громко перекликаясь и целуясь на каждом шагу. И за весь день он ни разу не раскрыл ящика с красками и не взял в руку кисти. В тот день, сидя на снегу под развесистой елью, она медленно прочитала три, всего три строчки, возникшие у нее за целый день:
Вечером, под узорчатым одеялом, все тело Инги сладко ныло, сон опустился на нее так быстро, что она даже не успела послушать, как сильно и размеренно стучит сердце в груди Олафа. А проснувшись третьим, последним их утром, Инга, сама не зная почему, снова прочитала строчки из «Зимней сказки». И на вопрос хромой феи, чего хочет она сейчас, ответила кратко:
— Пусть будет как в первый день.
И добрая волшебница понимающе кивнула:
— Если бы молодость знала, если бы старость могла...
Они провели в лесу и весь этот день. Приближался март. Днем солнышко славно пригревало, и с елок на сугробы падали серебристые капли, просверливая глубокие ходы, словно насекомые свои норки. А на холсте пробуждалась природа, неотвратимо и неудержимо, и это пробуждение будет совершаться до тех пор, пока существует эта круглая Земля.
На закате Олаф с Ингой стояли обнявшись у лесной хижины и не видели, что за ними наблюдала хромая лесничиха. Три дня на острове счастья пришли к концу.
— Спасибо тебе, — сказал Олаф. — Спасибо за то, что ты есть.
— И я благодарю тебя. И особенно, наверно, за то, что поняла: мне хочется жить только для того, чтобы греться подле тебя, чтобы ждать тебя, зная, что ты обязательно придешь. Я хочу слышать, как ты дышишь во сне. Я не жажду ни славы, ни денег. Мне надо совсем немного: только делать то, чего хочешь ты. Я напишу поэму, и она будет начинаться словами: «Ты мой хлеб и мой воздух...»