— Выходит, ты сестрица?
— Она самая.
Старший сержант натянула вожжи, лошадь остановилась.
— Негоже получается, мы на подводе, вы — пешком. Доберемся. — И, снова развязав мешок, отсчитала солдату в ладонь десятка два белых кружочков. — Бывайте здоровы. Спасибо!
Я без особого желания сползла с телеги. Ну чего это она? Везли нас — и везли бы. Взглянула на свои сапоги, и стало еще тоскливее. Оба на одну ногу, левую. За две недели госпиталя снег исчез бесследно, и мои аккуратные валеночки канули в глубины госпитального склада. Вместо них, после долгих поисков, оптимистически настроенный интендант на зорьке преподнес мне вот эту самую «левую» пару, с целой подшивкой газет в придачу — чтобы тридцать девятый номер не сваливался с ног и чтобы ноги не мерзли. Он слышал, как врач напомнил: «Главное — держать ноги в тепле».
Этих бы мудрецов сейчас на эту дорожку...
Мы едва плелись и подолгу отдыхали стоя, потому что сесть было некуда. Я уж хотела опуститься на обочину, но моя попутчица строго проговорила: «Нельзя», и я ее почему-то послушалась.
Сгрызли по сухарю, пососали кубик концентрата какао. Теперь я уже знала, что старшего сержанта зовут Валентиной и что ее, санинструктора батальона, ранило во время последнего боя.
И тут послышался звук мотора. Приближался грузовик, и мотор его завывал низким, глухим голосом, словно жалуясь на грязь, на жуткую перегрузку. А нам вдруг стало легко-легко, захотелось смеяться и прыгать. Мы обнялись, расцеловались, и исчезли остатки отчужденности.
— А меня зовут Инара, слышишь?
— Да! И-на-ра. Ты Инара!
Мощный порожний «студебеккер» нехотя затормозил. Я уже занесла было ногу на высокое колесо, чтобы перевалиться через борт в кузов. Но тут из окошка кабины высунулся лейтенант с буравящими глазками на юном лице и строго спросил:
— Откуда и куда?
— Из госпиталя. В часть.
— Обе?
— Да.
— Старший лейтенант может садиться. Сержант пусть топает пешком.
Это было просто чудовищно, и я ловко подтолкнула свою попутчицу к машине и заслонила собой: пока буду вести переговоры с придурком, Валентина сообразит и заберется в кузов. Но он все же увидел ее на борту и зло крикнул:
— Эй ты, ворона, отвали!
— Она поедет, — заявила я.
— Нет, останется, — с мальчишеским упрямством стоял на своем он.
Я выхватила пистолет. Пристрелить бы этого мерзавца, да нельзя, и я прицелилась в заднее колесо. Но в тот же миг Валентина соскочила на землю и так стиснула мне запястье, что оружие шлепнулось в грязь.
— Машина еще фронту пригодится!
Мотор дико взвыл, и машина отчаянным прыжком рванулась вперед.
— Гад! Нечего было его жалеть! — все никак не могла успокоиться я. — Ну, пусть попадется мне на передовой! Такого и перевязывать неохота.
— Я бы все равно перевязала. Долг медика — облегчать страдания...
Валентина, говоря это, очень плавно, как-то почти незаметно, опустилась на край кювета.
— С чего-то вдруг ослабла, — пробормотала она враз охрипшим голосом.
— Сидеть на сырой земле? Ты ведь сама только что говорила...
— Медицина запрещает, да война разрешает.
Я опустилась рядом с ней. Валентина попыталась подсунуть под меня свой тощий сидор. Я двинула мешок к ней. Она — снова ко мне. Мы возились, как две упрямые девчонки. Дело кончилось тем, что завязка распустилась и из вещмешка выпали две блестящие побрякушки.
— Знаешь что? Возьми на память — обо мне, о дороге, об этом дне... — И Валентина протянула мне дешевую брошку, плетенную из проволоки, со стеклышком. — Знаешь, хочется иногда принарядиться, стать покрасивее... Вот по утрам, когда умываются все скопом, я рубашку ею скалывала, ворот... Бери, у меня другая есть, — настаивала она, видя, что я колеблюсь.
Потом она вытащила осколок зеркала и стала разглядывать себя так тщательно, словно сидела, самое малое, в теплой землянке.
— Ворона... Прав тот парень. Кому такая понравится... И раньше-то красавицей не была. А тут еще порохом разукрасило.
— Война не разбирается, — вставила я где-то услышанное.
— Война... Однако есть же счастье и сегодня. Есть, знаю. Люди любят. И им везет: все пули мимо...
— Будешь и ты счастлива. Выковырнут этот твой порох.
— Теперь не до этого. Жизни надо спасать. Когда-нибудь потом — да. Кончится война, и медицина, наверное, и о красоте станет думать. Только годы уйдут. А мне ждать? А семья когда, дети? Дождусь ли?
Сказано это было с болью, с горечью.
Кубышечка ты моя глупая! Какая же ты на самом деле? Я вдруг поймала себя на том, что эту девушку, мою ровесницу, такую простую вроде бы, не умею разгадать до конца. Она как бы состояла из множества граней, каждая другого цвета, поверни чуть — и уже совсем иное. Но ведь любой человек представляет собой такую вот мозаику, составленную из самых разных качеств. Как научиться с первого взгляда определять человека: добрый он или злой, сто́ящий или пустышка? С первого взгляда, потому что на войне некогда долго раздумывать и загадывать.