Невестка была еще одной каплей горечи в и без того уже переполненной чаше. Ирма давно женским чутьем поняла, что Вера изменяет сыну; она собиралась сказать, что знает, в каких это театрах и концертах невестка задерживается допоздна, но все же молчала, порой презирая себя за бесхарактерность. Эта терпимость к невестке была компромиссом с совестью, с моралью верной жены, такой жены, что прожила в браке двадцать восемь лет, понимая, что сожительство это в чем-то ненастоящее, неправильное, что его нужно поломать и уйти своей дорогой, и в то же время даже в самые тяжелые минуты разочарования не пытаясь что-либо порвать или, не дай бог, преступить.
Когда Игорь умер, она не почувствовала ни облегчения, ни жалости. Она не плакала ни дома, ни на кладбище; одни расценили это как шок, вызванный большим несчастьем, другие — как признак очерствелости сердца, третьи — как пример незаурядного самообладания, но никто не знал подлинной причины, по какой глаза ее оставались сухими; она никогда не рассказывала о себе и Игоре даже сослуживцам в клинике, ни словом не обмолвилась о своих семейных неурядицах. Это молчание подступало изнутри и душило ее и, копясь год от года, достигло уже такой силы, что в поисках выхода чуть ли не разрывало на части ее самое. Но она не разжимала губ и не знала, настанет ли когда-нибудь миг, когда она освободится от внутренней тяжести и сможет хоть что-то рассказать кому-то о своей непрожитой жизни, попытаться с помощью другого человека понять, почему существуют такие вот непрожитые жизни и отчего так поздно приходит понимание, что многое надо было делать совсем иначе.
...За окном вагона сгущалась ранняя осенняя темнота, в коридоре слышались голоса разносчиц, предлагавших кефир, сдобу, конфеты.
— Не желаете ли чего-нибудь? — словно издалека донесся голос Андрея Петровича.
— Благодарю вас, нет.
Но он все же встал, вышел из купе и вскоре вернулся с прозрачным пакетом, наполненным трюфелями.
— Только, пожалуйста, не поймите это как банальность: случайный знакомый дарит конфеты. Это к кофе. Я охотно угостил бы вас и чем-нибудь повкуснее.
— Угощайте свою молодую супругу, — не без язвительности проговорила Ирма.
— Молодую?
— Ту, что вас провожала.
— Это моя дочь.
«Как хорошо! — чуть не воскликнула Ирма. — Постой, милая, а почему — хорошо?»
— Знаете, Андрей Петрович, когда вы стояли на перроне, я не поняла, почему меня что-то задело. А теперь кажется... Расцвет лишь подчеркивает увядание, жизнь очень резко контрастирует с... с... вы меня поняли?
Он не ответил, снял с полки объемистый портфель и стал вынимать из него аккуратные пакетики, а напоследок термос. Ирма тоже пошевелилась.
— Надо бы взять стакан чаю, — сказала она, — у меня только бутерброды с колбасой.
— Будьте хозяйкой, — кратко ответил моряк.
Ирма тонко нарезала и намазала маслом хлеб, а он, содрав сухую шкурку, разделил на две равных части колбасу. И если бы кто-то в тот миг наблюдал их со стороны, то подумал бы: «Какая дружная пара ужинает, как согласно они действуют и как внимательно и доброжелательно относятся друг к другу».
Однако их никто не видел и не побеспокоил, даже проводница, так как от чая Андрей Петрович отказался: термос был полон крепкого горячего кофе. Конечно, рискованно пить такой кофе на ночь глядя, чтобы потом, вероятнее всего, мучиться от бессонницы. Тем не менее они выпили термос до дна, может быть вовсе и не собираясь этой ночью спать: люди и так проводят во сне слишком значительную часть своей жизни. А может быть, еще совершенно бессознательно, оба почувствовали, что им предстоит необычная ночь, какая бывает только раз в жизни. Им хотелось продолжить разговор, и они чувствовали, что совместный ужин сблизил их друг с другом. Впрочем, только ли ужин?
У него с собой была заботливо приготовленная еда. Ирме почему-то хотелось, чтобы это было делом рук его дочери. Однако на самом деле готовила все жена, и Андрей Петрович мимоходом заметил: «Только это она и умеет — стряпать и объедаться». И сразу же перевел разговор на морские дела, стал рассказывать о своем старпоме, штурманах и матросах, о дальних плаваниях и разных приключениях. Ирма не решалась прервать его — ей с каждой минутой становился все нужнее его спокойный, уверенный голос, она даже прикрыла глаза, чтобы ничего не мешало ей воспринимать этот голос со всеми его оттенками. И как только она закрыла глаза, так сразу увидела Андрея Петровича на мостике, увидела все судно, как рассекает оно волны и день за днем скользит по воде — бесконечной, бескрайней. И она подумала, что сына своего она никогда так не видела и в его рассказы никогда так не вслушивалась.