Что же, он действительно стал опрятнее, щеголял свежими подворотничками, погоны прочно заняли свое место, у него появился даже новый ремень с пряжкой. В деревнях, неистово торгуясь с хозяйками за кусок сала или курицу, он необычно оживлялся и щеки его покрывались румянцем. Очень любил Иван Иванович полакомиться. Ел он всегда не спеша, с видимым удовольствием и в конце обильной трапезы тщательно облизывал пухлые, лоснящиеся от жирной пищи губы. Иногда, разложив на столе разную снедь, он приглашал и нас. Но мы, словно сговорившись, всегда отказывались. Если в таких случаях присутствовала Аня, она с укоризной говорила: «Почему вы обижаете доброго человека. Он ведь к вам всей душой». И, наклонившись ко мне, шептала на ухо: «Видишь, как он преобразился, какой стал хлебосольный, щедрый. То ли еще будет...» Нет, мы упорно стояли на своем. Мы видели и хотели видеть только то, что Ферапонтов по-прежнему дрожал за свою жизнь, при обстрелах или бомбежках жался в самый дальний угол землянки. А этого ни один разведчик не мог простить.
Перед самым концом войны Иван Иванович нечаянно уронил пенсне. Стекла разбились на мелкие кусочки. Он взглянул на нас, и вдруг мы увидели такие скорбные и молящие, такие беспомощные глаза, что никто и не подумал позлорадствовать.
— Анюту... позовите Анюту, — сдавленным голосом попросил Иван Иванович, и я не мешкая побежала к домику, где располагалась полевая почта.
Вечером мы узнали, что Аня отпросилась на пару дней, чтобы вместе с Ферапонтовым съездить в ближайший город за новыми очками: ведь человек, считай, ослеп.
Когда они вернулись, Ферапонтов носил очки в темной роговой оправе и был необыкновенно ласков со всеми. Аня, едва переступив порог разведотдела, каким-то чужим, непривычно решительным голосом сообщила:
— Мы с Иваном Ивановичем расписались. — И, повернувшись к Антонову, с нескрываемым женским торжеством протянула бумажку: — Видите?.. — Она умолкла на полуслове, увидев наши изумленные взгляды и затаенную в глазах горечь, которую вызвало ее сообщение.
Их как-то неловко поздравили, мужчины вместе с Иваном Ивановичем поспешили выйти, а Клава Громова, наш комсомольский секретарь, ставившая лейтенанта Стрельникову всем в пример на каждом собрании, с досадой обронила:
— В благотворительность вздумала играть! — И тут же не выдержала, подбежала к Ане, прижалась к ней и сквозь слезы громко зашептала: — Дурочка, ведь он противный, в отцы тебе годится. И не любишь ты его. Так зачем же?..
— Напрасно вы меня жалеете, — спокойно прервала Анна. — Вам этого не понять. У нас с ним никого на свете нет, круглые сироты. Таким в самый раз сходиться. Жить будем друг для друга...
— Ничего, Анка, ты его перевоспитаешь, у тебя твердый характер, — вмешалась я, желая ее успокоить, — посмотришь, все уладится. Иначе и быть не может, Анка. — Я еще раз повторила ее имя, чтобы прогнать свои сомнения и не затмить ее веру.
В те времена я понимала лишь одно: восторженное сердце двадцатилетней может смутить разум, здравый смысл. И что сердце это похоже на открытую книгу с чистыми еще страницами, которые жаждут одного: чтобы их заполнили неслышанными, горячими, возвышенными словами, конкретными обещаниями. Наши «мальчики» пока что этого не умели. Они жили грозным временем, все их силы без остатка забирали крупные и мелкие дела, ночные операции в ближнем и дальнем тылу противника. Эти заслуженные и все-таки еще очень наивные юнцы совсем не думали о своем завтра, не знали изысканных слов, не умели, учтиво поклонившись, поцеловать руку «даме», как это всегда при встрече с Аней делал Иван Иванович. Зато думал — находил время думать — он и поэтому сумел прибрать то, что по праву ему совсем не полагалось.
Отгремели последние залпы, и мы стали разъезжаться.
Уехали куда-то в Прикарпатье, в городок Долину, и Ферапонтовы. Я пошла их провожать. Вокзал был битком набит демобилизованными радостно возбужденными солдатами. Я взглянула на Ивана Ивановича и не узнавала его. Он стоял на перроне — стройный и крепкий, распрямив свои, как оказалось, могучие плечи, и лицо его сияло, словно именно он, Ферапонтов, лично добился победы над врагом. С головы до ног он был исполнен чувства собственной значимости, требующей к себе глубокого уважения. Ведь он возвращался домой героем: подумать только, служил в разведке! И еще один благородный поступок совершил: брал в дом голую разутую сиротку! Иван Иванович был в новом, отлично отутюженном сером костюме спортивного покроя и начищенных до блеска коричневых ботинках, на голове — велюровая шляпа. Он резко выделялся среди шумливого, подвижного серо-зеленого потока отъезжающих, как снежная вершина среди пологих холмов. На него часто оглядывались. И он принимал этот интерес к своей персоне как нечто совершенно естественное: отвечал прохожим сдержанной улыбкой, тайком наблюдал, какое впечатление это производит на Аню. Гремел военный оркестр, взлетала песня, слышались громкие возгласы, радостный говор, временами затевалась пляска. А мне было больно: словно я отправляла подругу в такой путь, откуда нет возврата...