Дни были длинными и теплыми. Вечера и даже ночи — светлыми и бесконечными. И этот полный света мир стал казаться Илиане невыносимым. Ночь кончалась надеждой: приедет, позвонит. Но Арвид словно пропал без вести.
Раз в неделю звонил Игнат. Словно бы ничего не случилось, спрашивал своим обычным голосом: «Тебе ничего не нужно?» А что ей могло быть нужно? Она лишь признательно отвечала: «Спасибо, у меня все хорошо!» Может быть, слишком поздно пришло к ней сознание: Игнат добр. Но разве раньше она этого не знала? И почему до сих пор не понимала, что бывший муж пытался сохранить те хрупкие, зыбкие мостки, которые судьба перебросила между Ригой и Севером. Что принес ей уход от Игната? Счастье? Горе?
«Я все-таки узнала настоящую любовь и была очень счастлива. Несчастны Зелмы, у них нет ничего другого, кроме права согревать мужу шлепанцы, жарить отбивные и изобретать десерты. И кому больше повезло: Арвиду, живущему с презираемой им женщиной, или мне, познавшей любовь до конца и готовой до конца хранить верность своей женской доле?» Так успокаивала себя Илиана. И вспоминала северную тундру. Сущим наказанием там была мошкара. Но однажды Илиане привелось видеть такое, что она лишь сейчас поняла по-настоящему.
В конце короткого северного лета сквозь путаницу приземистого кустарника прорвался последний, наверное, луч солнца. И на нем, как на канате в цирке, плясали тысячи крохотных серых пылинок. На какую-то долю секунды обезумевшая в любовном танце мошкара превратилась в множество блесток, стала необычайно прекрасной. Мошки не знали и не чувствовали, что это их последний час. Краткая и разрушительная страсть так захватила их, что прощание с жизнью стало праздником, и дарованный природой миг счастья они использовали до конца. Танец любви на угасающем солнечном луче — это была возможность познать и вкусить блаженство, после которого — все, что угодно. А если бы это случилось среди лета, когда луч плавился от жара, что тогда? Тогда сердца рассыпались бы пеплом и глаза от блеска ослепли. И хмель любви остался бы непознанным. Природа мудра, для всего она знает свое время и свою меру. Илиана тоже не могла пожаловаться на судьбу, потому что волшебство настоящей любви осталось в ней навсегда.
Как умела, пыталась она бороться с одиночеством. Может быть, потому, что квартира досталась ей так легко, она стала легкомысленно урезать свою жилплощадь.
Однажды, когда Игнат позвонил, она попросила:
— Можно, я впущу на время Апинис с тремя ее детьми?
Игнат великодушно разрешил, и Апинис незамедлительно переселилась сперва в одну комнату, а потом заняла и вторую — на время, разумеется: когда-нибудь и ей ведь дадут наконец квартиру.
Теперь Илиана скрашивала свое одиночество, играя с тем самым малышом, которого когда-то приласкал Арвид. Ей почему-то казалось, что волосы маленького Юриса пахнут так же, как у Арвида. А может быть, льняной хохолок до сих пор сохранил следы его прикосновения? Илиана прижималась к малышу щекой, и ей казалось, что Арвид находится тут, рядом.
Но бывали и совершенно невыносимые дни — в конце недели, когда Апинис со своим выводком уезжала в деревню. Тогда в квартире воцарялась мертвая тишина и на Илиану нападал страх. Снова ее мысли возвращались в тундру...
Однажды в те далекие времена она основательно растянула мышцу и не могла идти дальше. А в условленном месте, в двадцати пяти километрах, геологов ожидал проводник из местных жителей. Товарищи хотели нести Илиану. Она отказалась. Обещала дня через два нагнать. И люди позволили уговорить себя.
Илиана осталась в хижине одна. Рядом с ней поставили воду, консервы, две можжевеловых палки, из которых еще сочился горький зеленоватый сок. Жилище еще хранило тепло товарищей, в не успевшем погаснуть костре около самого входа тлели уголья. Но едва лишь стихли шаги геологов и перестал доноситься лай собак, Илиану охватило уныние. Первая ночь кое-как миновала. Утро пришло со свистом, щелканьем, щебетаньем птиц. Трещали насекомые. В листьях шуршал ветерок. Мир был полон звуков, но Илиане казалось, что кругом стоит мертвая тишина. Разжечь костер? Для чего? Она казалась себе такой покинутой, что ей стало жаль себя, и она расплакалась. К вечеру она поняла, что второй ночи в хижине не выдержит, и пустилась в путь, вспоминать о котором позже не любила. Хорошо, что полярный день был так бесконечно долог и что даже под летним солнцем трава в тундре оказалась мокрой, а мох влажным. Опираясь на палки, порой падая и снова с трудом поднимаясь на ноги — там не росло ни одного настоящего деревца, — она преодолела бесконечные километры и догнала товарищей. А когда увидела их, забыла даже о боли в лодыжке.