Я прервала Нину вопросом:
— А вы счастливы?
Она, казалось, опешила.
— Счастлива? — переспросила она. — Ну... о таких вещах разве когда думаешь? Ну, есть у меня все, что нужно нормальной женщине: муж не пьет, деньги отдает до копейки, ребята оба учатся, не шалят, сама, как видите, здорова. Дом свой. Чего еще?
Мне захотелось спросить: «А любовь, такая вот безумная любовь, она у вас есть?» Но не спросила, а снова подошла и постучала в дверь. Та распахнулась словно сама собой. В ноздри ударил запах свежесваренного кофе. И в тот же миг я поняла, почему мои соседи так редко появлялись за завтраком и ужином: они ели дома. В комнате ничто не напоминало о доме отдыха. Все было домашним: белая до синевы скатерть со своей посудой, изящные вазы с цветами, красивое покрывало на кровати, на маленьком столике — вышитая салфетка с миниатюрным кофейным сервизом и электрической кофеваркой.
Я извинилась и попросила нитку. Но, к моему удивлению, неожиданно получила сердечное приглашение поужинать. Меня охватило тепло подлинного семейного гостеприимства. Оба наперебой предлагали мне вкусные, хорошо приготовленные закуски. Приятно было смотреть, как ухаживали они друг за другом: «Ларочка», «Робик». Они не играли в мужа и жену, нет, они чувствовали себя ими. И, глядя на него, просто невозможно было представить профессора Роберта в кругу другой семьи, с той же нежностью произносящим имя другой женщины. Прекрасное настроение царило в этой светлой, чистой комнате. И все же меня не покидало чувство, что я обкрадываю их, отнимаю и так уже скупо отмеренные, невозвратимые минуты близости. Я попрощалась, пообещала зайти еще. Уже в дверях оглянулась: на балконе совсем низко, так, чтобы не было видно снаружи, висели на веревочке выстиранные мужские рубашки и носки...
— Ну, что они? — Охваченная любопытством уборщица все еще возилась в коридоре, наверное поджидая меня. — Опять стирает и стряпает? Каждый божий день трет эти рубашки, могла бы мне дать... Да и денег у него хватает — каждый год ей все покупает заново.
Мне не хотелось ни отвечать, ни вообще говорить. Устроившись в углу террасы, я глядела на медленно фланирующую по пляжу разодетую публику. Отдельные слова сливались в беспорядочный шелест, на секунду его заглушил грустный голос позднего корабля. Быстро, прыжком, солнце нырнуло в море, и широкий водный простор, и белое судно, и зеленоватые склоны гор загорелись закатным огнем. И даже белые цветы на пышной ветке земляничного дерева, свесившейся на террасу, стали пунцовыми, почти не отличаясь по цвету от ягод на той же ветке. Странное, необычное дерево, что одновременно цветет и наливает ягоды... Как Лариса и Роберт.
На юге темнеет сразу, сумрак словно падает с неба, и вершины гор мгновенно окутываются туманной пеленой. В этом призрачном свете они медленно шли по берегу, похожие на утомившихся путников. Когда-то по этому самому берегу ходила Дама с собачкой и ее спутник, наполнивший ее жизнь горьким счастьем и вечной тревогой. А прошлое шло за ними по пятам, и они не могли убежать от него, не знали, как освободиться от его пут. И прожитое ими врозь время заставляло беречь секунды, поспешно ловить прелесть мгновений, потому что только здесь, в ярком южном городе, насыщенном духом курортных романов, могла найти пристанище их любовь.
В тот вечер я еще долго не спускалась с террасы. В слабом свете фонаря я читала Гамсуна. Он каждого из своих героев оделял лишь одной любовью, и я поверила ему, что в жизни одного человека двух чувств вовсе и не может быть.
«Знаете вы, что такое любовь? — спрашивал Гамсун. — Обычный ветерок, что шелестит в розах и замирает. Но бывает любовь, как неизгладимая печать, она не стирается всю жизнь, до самой могилы».
Выпал Ларисе и Роберту ветерок или печать?
«Но постепенно они пресытились любовью, они перестарались, превратили любовь в товар, что продается на метры. Так безумны были они», — писал Гамсун дальше.
Грозило ли такое пресыщение Ларисе и Роберту?
Для каждого наступает час любви, называй ее как хочешь, хоть безумной. И все предыдущее кажется тогда обманом, миражем. Наверное, это час неизмеримого счастья и глубокой печали...
И, может быть, то, что мы обращаем на счастливых преувеличенное внимание, что смотрим на них как на чудо, на необычное явление, а проще — завидуем им, яснее всего подтверждает, что самим нам чего-то не хватает.
Но почему задумалась об этом я, не завистливая, не склонная к легкому флирту, я, любимая, счастливая жена? Все дни, что я еще провела там, у сверкавшего под солнцем теплого моря, это «почему» не оставляло меня в покое. Нет, я не испытывала зависти; жизнь Ларисы и Роберта наверняка была достаточно тяжелой: подозрительные взгляды, нескромные замечания, необходимость скрываться, лгать домашним, расставаться в тоске и боли. И за это — всего лишь один счастливый месяц в году. Всего лишь? Может быть, ради этого месяца стоит терпеть все, все на протяжении бесконечного года? И не к лучшему ли, что они все же встретились?