Ояр Вайрог оглянулся. Поздний майский закат залил вселенную огненными красками, от светлой, нежной, с оранжевым оттенком до пылающе пурпурной с грозно фиолетовыми полосами. Небо и земля играли цветами, быстро их меняя, словно сбрасывая надоевшее платье. Вайрог стоял на крепких ногах хирурга, привыкших к длительной нагрузке, и не мог разобраться. Конечно, этот вечер возле озера прекрасен. А, собственно, почему? Для него существовал белый цвет. Ну, безусловно, и красный тоже. Огни заката он мог сравнить только с цветом крови, которая так часто и так обильно омывала его пальцы и даже порой ударяла в лицо. «Я забрался в страшную пустыню одиночества. Если так продолжится, я погибну. Надо попытаться вернуться назад — к природе, к любви».
Стоя на шоссе и поджидая попутную машину на Ригу, он думал об Ильзе Лапине. Она не хищница и не кокетка. Для нее не существует просто «красивого доктора». Не потому ли хочется сидеть именно возле ее койки?
Исповедь Ильзе привела его к важному открытию: женское одиночество также может быть трагичным и, видимо, переживается еще более остро, чем мужское. Ведь у женщины, помимо прочего, отнято главное: возможность произвести на свет ребенка. Но рядом с этим горьким одиночеством существовала отвращающая назойливость, порожденная единственной целью: выйти замуж любой ценой, пусть даже за нелюбимого человека. Однажды Вайрог случайно стал свидетелем разговора двух пациенток. Будничным тоном одна делилась с другой: «...и тогда я ей сказала: ты с ним пять лет пожила? Пожила. Хватит! Теперь я хочу с ним жить!» И вторая охотно соглашалась, одобряя поступок первой. Эпидемия разводов грозит перерасти в пандемию.
Вайрог снова усмехнулся. «Ведь по сути я должен быть благодарен этим агрессивным особам, они меня отпугнули от случайных связей». У него был выбор: порхать мотыльком от цветка к цветку или вообще отказаться от мирских удовольствий. «Однако, милый мой, — с иронией обратился Вайрог к самому себе, — не пора ли понять, что оба эти пути неверны? Разве подавляющее большинство человечества не выбрало третий путь — средний, на который не мешало ступить и тебе? Доктор, дорогой, ты же отлично знаешь, что всякое отклонение от нормы есть патология».
И еще раз он мысленно вернулся к Ильзе Лапине. «Эта женщина поймет, что́ для меня значило долгое одиночество. Она доверила мне свою печальную историю, отдала что-то очень личное, не разыгрывая из себя несчастную, обиженную судьбой и не требуя к себе сострадания, жалости. Такая, наверное, может быть настоящим товарищем и не только товарищем...»
Ояру Вайрогу очень хотелось найти в Ильзе особенно ценимые им женские качества: сдержанность и простоту, непосредственность и нежность. Ему казалось, что он их уже обнаружил, приметил в каких-то мелочах. Сегодня он знал определенно: когда Ильзе рядом, он не одинок и не страшится одиночества.
Шоссе будто вымерло. Лишь изредка с шипением проносились «Жигули». Напрасно он поднимал руку, надеясь остановить машину. «И почему мне не пойти в Ригу пешком? Я должен начать все снова, в том числе учиться ходить, гулять. Ведь я только умею стоять, сидеть да еще на троллейбусе ехать до больницы и обратно!»
Он даже не знал, на каком расстоянии от Риги находится. Что ж, ночь в его распоряжении. А ночь была нежна и душиста, пропитана весенними запахами и таинственными шорохами. Он давно позабыл и то и другое и теперь, время от времени останавливаясь, глубоко вдыхал пьянящий аромат пробуждающейся земли и прислушивался к ночным звукам, пытаясь их отгадать. Вайрог считал, что к природе можно и должно приходить только вдвоем с родным человеком, и если такого человека нет, то общение с природой вызывает одну лишь печаль. А может, эту грусть следовало именовать жаждой счастья, стремлением к душевному покою? Он и не подозревал, что так стосковался по женской ласке. Глубоко припрятанные, насильственно подавленные, туманные, неосознанные желания, тоска наконец вырвались из заточения и с десятикратной силой потребовали тепла, ласки. «Ох, как же мне хочется прийти вечером домой и чтобы уже в передней меня встречали, и теплые руки обвились вокруг шеи. И чтобы этот человек уже издалека узнавал мои шаги и сразу же открывал дверь...»
Прошагав, по его мнению, порядочное расстояние, Вайрог решил разуться: от непривычной ходьбы заныли пятки. Асфальт, едва нагревшись на майском солнышке, уже успел остыть и теперь приятно охлаждал воспаленную кожу. «На кого ты, брат, сейчас похож, — иронизировал Вайрог, перебросив через плечо связанные шнурками ботинки с засунутыми в них носками. — Такого бродягу побоятся посадить в машину». И он продолжал шагать, внимательно следя за тем, как наступающее утро разгоняет мглистые сумерки и как неотвратима поступь света, отнимающая у ночной тьмы облака, деревья, траву, воду. «Какой бы ни была долгой ночь, утро обязательно наступит, — подумал Вайрог, — значит, должно настать утро и для меня?»