Силясь отделаться от этой пытки, он приковал взгляд к рукам Милды: они оказались неухоженными, с короткими, неровными ногтями и шершавой кожей. И это странным образом помогло преодолеть смущение: он даже осмелился посмотреть Милде в лицо и увидел грустные, усталые глаза. Ему как-то сразу полегчало. Но ненадолго. Потому что раздался утомленный, укоризненный голос:
— Стоит ли вам так спешить? Давно ли вы разошлись с Юлией? И в последний ли раз?
Разумеется, Харальд был не обязан оправдываться перед этой столоначальницей. Он не обвиняемый, она не судья. Следовало все обратить в шутку.
— Три — счастливое число!
— Вообще-то да. Но не в женитьбе. Мы тут и удивляться перестали. — В голосе Милды сгустилась горечь. — Сразу после войны было много браков. Люди жаждали счастья, истосковались по семье. Спешили, как на пожар. После перенесенных ужасов торопились жить. Сегодня — опять спешка. Молодых еще можно понять: они глупые, безрассудные, да и легкомысленные. Но люди в годах! Вы, например?
В Харальде вскипало раздражение. «Мораль читает. Какая бестактность!» У него вышло резче, чем дозволяют правила приличия:
— Ваши речи адресуйте донжуанам! Порхающим мотылькам! Но при чем тут я? Я не признаю незаконных связей. Моя ли вина, что до сих пор я не мог найти свой идеал?
— И наконец нашли? В облике этой юной особы?
Сзади рассмеялись.
Но не смех, а поспешное цоканье каблучков заставило Харальда резко обернуться: Лаума без оглядки неслась к выходу. На улице, стиснув до боли его пальцы так, что Харальд изумился — откуда у этого нежного создания такая мужская силища? — Лаума заявила:
— К этой пересушенной вобле я не поеду! И ты не поедешь!
Каблучок щелкнул о тротуар, как выстрел. Но не этот звук резанул слух Харальда, а «вобла». «Чего доброго, еще вырвется у нее такое на людях!»
— Для меня это служебный долг, и тебе как секретарю нечего объяснять... — придя в себя, хладнокровно втолковывал Харальд.
— Можно найти сотни отговорок, чтобы не поехать, — столь же хладнокровно возражала Лаума.
Он поехал, Лаума — нет.
И теперь он сидит на берегу Гауи под ольхой, в стороне от костра, который все разгорается, вскидывает пламя все выше, с нарастающим ревом и треском распространяет жар и свет все шире и шире. Такая вот ночь Лиго, ночь под Ивана Купалу, схожа с зимним солнцеворотом. Такие же огни, огоньки, песни. «Мир на земле и в человецех благоволение...» Ах, на мирную ночь сегодня не надейся. А как насчет благоволения?
Языки пламени хищно трепещут. Гул нарастает.
Гости освоились быстро. Особенно оживлены оба западногерманских профессора и коллега из Грузии, который ловко извлекает из ведра маринованные кусочки баранины и виртуозно их нанизывает на закопченные шампуры. Ему с шутками и хохотом помогает красивая пара: муж — молодой профессор мединститута, жена — мастер художественной фотографии, она вчера на банкете демонстрировала свои слайды. В сторонке, фактически ближе всех к Харальду, на складной скамейке сидит его начальница профессор Эльвира Эглите; рядом с ней, подстелив под себя куртку, примостилась ее референт Эдите.
У костра навалена гора топлива, но из лесу с полной охапкой хвороста появляется еще и профессор Алексис Драгун.
С дачи доносится гул голосов. Семейство Риекстыней — профессор, его супруга и две дочери — что-то во всеуслышание обсуждают. Подкатывает еще одна ослепительно черная «Волга». Это известный генетик из Москвы, прибывший на симпозиум в собственном экипаже, при жене и сыне.
Эльвира Эглите, как всегда, без мужа, а Харальд — впервые без дамы. Как там в Риге Лаума? Сидит надутая? Это ей совсем не к лицу. Нет, нет, она славная девочка, толковая, энергичная... Не нужно придираться. Он уже на горьком опыте знает, к чему это приводит. Побольше терпимости, так-то вот!
Харальд неизвестно отчего вдруг чувствует потребность в понимающем, сочувственном взгляде. И странно, повернувшись к Эглите, вдруг встречает улыбку: эта ученая дама улыбалась так мило, так женственно, словно приглашала придвинуться поближе, поговорить.
А мимо проходят вереницы людей — реже парами, чаще целыми компаниями, как пассажиры с очередной электрички. Многие уже навеселе, у многих в руках корзинки, из которых выглядывают гусиные шеи бутылок. Еще не распелись, лишь изредка вырываются истошные вскрики «Лиго!», покрываемые хохотом.