— То есть лично мне кажется, — как бы оправдываясь, пояснила она, — что Лаума из породы хищных...
— Вы спросили, как у меня на этот счет, — словно не расслышав последних слов Эглите, начал Харальд. — До сих пор я тоже не встречал синтеза желаемого с действительным. Помните, как у Симонова:
И еще в народе говорят: кому по вкусу попадья, а кому — попова дочка... — Харальд раздумчиво умолк.
— Вы хоть искали идеал, а я — смирилась, — с горечью подытожила Эглите.
— Да, искал. Многие ищут. И это не донкихотство. Ведь поиски идеала стоят любых жертв, даже жизни. А найти единственную среди тысяч, которой бог вложил две ложечки меду вместо одной, — не просто. Но зато если найдешь, это ли не победа, не идеал счастья?
— Кому же посчастливилось с этим идеальным идеалом?
— Никому, разумеется. Но разве само стремление к идеалу не есть прогресс?
— В науке — да. А в жизни это часто обращается безнравственностью. Когда твой идеал рушится у тебя на глазах, ты потом надолго лишаешься представления, каким хотелось бы видеть своего спутника жизни. Возможно, поэтому я больше не искала.
«А я? — подумал Харальд. — Знаю ли я, чего хочу?»
— Давайте-ка вернемся в общество, — неожиданно встала Эльвира. — Как-никак мы обязаны развлекать гостей. Да и непристойно уединяться в лесной чаще.
Сказано это было опять крайне деловито, и, взглянув на Эглите, Харальд обнаружил уже не женственно открытое лицо Эльвиры с доверчивыми глазами, а профессорскую личину.
— Я останусь, — жестко ответил Харальд. — Мне безразлично, что подумает кто-то. А от обязанностей Паяццо прошу меня временно освободить.
Но он остался не один. К нему явилась
Эвелина.
Когда мы познакомились, ты только что закончила консерваторию, я — аспирантуру. Познакомились же мы в больнице. Едва тебе разрешили встать, ты, выйдя в коридор, спросила у дежурной сестры: «Нет ли у вас здесь где-нибудь рояля?»
— В красном уголке!
И так же, как ты расспрашивала эту случайно встреченную сестру, ты обратилась к мужчине, который случайно оказался поблизости:
— А вы не знаете, где этот уголок? Я одна боюсь... А вдруг там мыши.
И мы пошли вместе.
Позднее я ходил тебя встречать после концертов, потому что ты всегда оставалась маленькой, пугливой девочкой, для которой даже мышиный писк был чреват смертельной опасностью.
Пока мы находились в больнице, я стоял на посту в красном уголке, как верный твой телохранитель. Так простоял я семь вечеров. После больницы мы сразу же пошли регистрироваться и прожили вместе семь лет.
Я был без ума от твоей красоты, от тебя самой, не мог и часу прожить, не слыша твоего голоса. Твоя любовь тоже была пылкой, в этом я не сомневался. Но ты была одержима роялем. Ты могла играть с утра до вечера. И поэтому ты не готовила. Мы питались булочками, пили кофе и кефир. И ты даже не знала, сколько именно булочек нужно двоим, чтобы наесться досыта. Порой ты приносила их по двадцать, по тридцать штук. Грызя зачерствелые булки и чувствуя, что мое терпение на исходе, я тебе нежнейшим образом замечал, что не следует делать таких запасов, а ты своим невинным детским голоском отвечала: «Тогда давай испечем пудинг из белого хлеба!» И я соглашался и спрашивал: «А как его пекут?» И ты, от души расхохотавшись, однажды призналась, что тоже не имеешь понятия, но зато, обхватив меня за шею, предложила: «Если ты так хочешь, я не буду сегодня упражняться. Сходим в хороший ресторан и поедим чего-нибудь горячего-горячего!» Мы шли и побаивались, как бы нам не предъявили счет не по карману, потому что денег у нас было в обрез, их нам вечно не хватало: тебе часто требовались новые концертные платья, ты много тратила на такси и — просто не умела вести хозяйство.
Ты не умела беречь свои вещи: дорогие туалеты были раскиданы по всем стульям, изящные туфельки валялись под диваном и в прихожей. Я ни разу не видел, чтобы ты их почистила, смазала кремом. Два раза в неделю приходила твоя мама, все прибирала, гладила, начищала. И не забывала сказать: «Уж вы простите ее. Артистическая натура. Она такая с малолетства!»
Я пытался простить. Ведь ты выходила на сцену, одухотворенная, летящей походкой, столь прекрасная, что по залу прокатывался восхищенный шепот. Кстати, ты мне всегда казалась сестрой-близнецом Элизабет Тейлор, я вообще забывал, что мечтаю о чистом, уютном доме, о свежих рубашках, о ребенке — да, хотя бы о единственном ребенке. Не грех ли требовать ребенка от этого белого ангела, восседающего на пьедестале перед красным лакированным роялем и словно из иного мира наводняющего зал элегическими грезами и взрывами безумных страстей. В такие минуты я благодарил судьбу, что встретил женщину, открывшую мне мир истинной любви. Мои упреки, претензии еще долго оставались при мне. Еще долго мне было достаточно взглянуть на тебя, Эвелина, чтобы почувствовать, как я тону в омуте твоих черных глаз. Бывало, как бы предупреждая мое недовольство, ты, словно маленький философ, роняла: «Талант подобен хрустальному сосуду: он звонкий и хрупкий!»