Харальд и не собирался провожать ее, спускаться вниз к костру или прогуляться немного по берегу Гауи, где на каждом шагу, как светлые острова в густом тумане, сияли молочно-оранжевыми пятнами большие и малые огни. Он укрылся в «убежище», надеясь, что его оставят в покое, ибо был еще один человек, с кем он хотел сейчас встретиться:
Юлия
О, с ней было совсем иначе. С ней не удалось расстаться по-дружески; под конец в ней стало ненавистно все до мельчайшей молекулы...
Не волна ли любовь: ударяет о берег, умирает и тут же возрождается вновь? Не умирает ли любовь с переменами в женщине, которую ты считаешь идеалом лишь до известной поры? Как все повторяется! Приходит время, и в новой любви, как и в первой, что-то делается совершенно неприемлемым, и чувство снова глохнет. Плохо, что все мы сравниваем, и я тебя, Юлия, в какой-то миг стал сравнивать с Эвелиной. Это сравнение долго было в твою пользу, но потом...
Районный врач направил тебя, медсестру, поставить мне банки. Я сильно простыл, грозило воспаление легких. Выглядел я не бог весть как, а уж моя комната и подавно. В последние годы жизни с Эвелиной я и сам отвык от порядка, и теперь моя одежда тоже была раскидана по стульям. Рубахи! Горы немытых рубах, давно забывших про белизну и крахмал. Запущенный мужчина, барсуком живущий в своей норе, нужной только в качестве ночлега. К тому времени перед генетикой раскрылись широкие горизонты, и наша лаборатория работала как одержимая.
У тебя, Юлия, были нежные руки и зеркально ясные глаза, и в них я разглядел брезгливость и недоумение. Ты шла на визит к профессору, к некоему высшему существу, у тебя поначалу даже голос от волнения дрожал, и на́ тебе — барсучья нора.
Ты была настоящей сестрой милосердия. Ты не только лечила. Ты сбегала за молоком, вымела комнату. Собрала все мои рубашки. На второй, третий и четвертый день ты отпаивала меня травами и варила бульоны. И, кажется, уже на пятый день моя однокомнатная квартира преобразилась до неузнаваемости: она стала чистой и невообразимо удобной. Только к письменному столу ты не прикоснулась. Я это отметил с удовлетворением и признательностью.
Потом ты сказала:
— Ну, уважаемый профессор, вы здоровы, и я вам уже не потребуюсь. Только очень-очень прошу, больше так не опускайтесь.
Но я за эту неделю успел привыкнуть к твоим шагам и твоим рукам, заставлявшим вещи, как по мановению волшебного жезла, находить свои места, вовремя все подававшим и вовремя убиравшим. И когда с моим выздоровлением ты перестала приходить, я ощутил пустоту и потребность тебя разыскать.
«Именно такая добрая фея мне и нужна, она будет идеальной женой».
Ты стала моей женой. В ожидании первого ребенка мы в счастливом согласии порешили, что теперь ты можешь побыть дома. Так прекратила существование медсестра Юлия и возникла супруга профессора Дабола.
На Новый год, желая тебя порадовать, я принес три роскошные ветки белой сирени. Но радости ты не выказала. Ты поморщилась.
— Не нравится?
— Нет, почему же, нравится. Только очень непрактично — выбрасывать бешеные деньги на цветки, которых завтра же не будет.
— Но ведь у нас денег хватает.
— Деньги никогда не бывают лишними. Нужна новая мебель, да и... другая квартира. Сам понимаешь, для профессора такая комнатушка — не дело. Главное, ребенку нужен свой угол.
Но ребенок родился мертвый.
Общее горе нас сблизило...
Наш второй ребенок умер через две недели после рождения.
Резус-фактор, о котором в прежние времена и слыхом не слыхали, не давал нам стать родителями. И тогда твоя нерастраченная, несостоявшаяся материнская любовь с возрастающей тяжестью обрушилась на меня. Я стал для тебя скорее подопечным ребенком, чем мужем.
Ты, Юлия, постоянно старалась доказать, что без твоих услуг я совершенно неспособен существовать. У тебя вырвалось: «Пещерным жителем ты бы стал, в грязи бы увяз, не будь меня». Пока в моем кабинете горел свет, не ложилась и ты. Ты ходила на цыпочках мимо двери, бдительно прислушиваясь, не кашлянул ли я. Если к нам кто-нибудь заглядывал на огонек, ты вставала перед гостем стеной: «Тсс, Харальд работает. Он очень занят». И люди уходили, а потом рассказывали мне, как ты их приняла.
По ночам ты гладила рубашки. Рубашки и запонки были твоей слабостью. «Не за третью ли дюжину перевалило? — улыбались коллеги в институте. — И где только твоя жена откапывает такие колоссальные экземпляры?» Но меня стало раздражать твое бодрствование после полуночи.