Да, Володя любил свою жену Светлану. У них сын, тоже Владимир. Володе жить бы ещё да жить, но он ушёл в 64 года. Любая смерть, сколько ни копти на белом свете, – безвременна и несправедлива. Но в таком возрасте её несправедливость особенно гнетуща. У Володи наблюдались серьёзные проблемы с сердцем, он перенёс шунтирование. И если бы начал себя беречь, хотя бы как предписывала медицина, наверняка протянул бы дольше. Но он себя не жалел ни в чём: ни в любви, ни в дружбе, ни в работе, ни в спорте, ни в застолье. Вы посмотрите снимки, которые я припас для Володи и сами убедитесь в этом. На одной из фотографий – наш неразлучный, многолетний квартет: Женя Буркун, Володя Гавриленко, Витя Баранец и я. Мы пришли проведать своего училищного педагога Бугайца, регулярно отдыхавшего в санатории Архангельское. Почитайте стихотворение Гавриленко, посвящённое Анатолию Васильевичу. Когда я его перечитываю, меня слёзы давят от такой душераздирающей поэзии:
«Уплыла Украина, как льдина,
из студёных российских широт…
И теперь, как рогатую мину,
её тихо куда-то несёт…
Эх, вы хлопцы, чубатые хлопцы!
Насолили вам чем москали?
Исчезает в тумане полоска
вами проклятой русской земли.
Где теперь ты, моя Украина?
Забывается образ во мгле…
Отшумела нам ваша калина,
отцвела вам черёмуха вслед.
Отбелела под вербою хата,
отчернела под клёном изба…
Хлопцы, хлопцы… Мы все виноваты –
Оказалась сильнее судьба».
Впрочем, о поэтическом неповторимом лике Володи Гавриленко мне лучше Вити Баранца всё равно не сказать:
«Володя Гавриленко был моим однокурсником. Мы оба на скучных лекциях втихаря кропали стихи. Это нас и сдружило. Много раз, сидя при луне в кальсонах на скрипучих соседних койках похрапывающей училищной казармы, мы тихо читали друг другу свои неказистые поэтические творения. Он никогда не рифмовал «любовь-морковь», насилуя приевшиеся словозвучия, – свежая и небанальная мысль была для него гораздо важнее точных, но затасканных, как лыжи в прокате, рифм. И это тоже было отражением его души – тонкой и лирической. Цветущий одуванчик, вставленный в ствол автомата на Яворовском полигоне, – это было по-гавриленковски. Когда он надевал очки и негромким голосом начинал о чем-нибудь философствовать, я часто думал, что Бондарчук многое потерял, не уступив Вове роль Пьера Безухова. Володя оставался лириком даже тогда, когда однажды за какую-то провинность попал на гауптвахту («Сижу на гауптвахте, как на лезвии бритвы»), когда писал для «Красной звезды» очерки и статьи о суконных суровостях армейской жизни. Один из его редакторов скрежетал зубами, когда Володя свой материал о командире (или зампотехе?) дивизиона упорно требовал назвать «Пройти под радугой», а не «Верность долгу» (как требовал заштампованый начальник). Уже когда мы оба стали пенсионерами, я любил приезжать к нему на скромную, но уютную, как и душа Володи, дачку. Однажды мы встречали там новый год. Под утро печка остыла, а лютый морозище проникал даже под три моих одеяла. Я ворочался. Володя накрыл меня старой полковничьей шинелью и стал разжигать печь. Еще была гуталиновая темень, когда я встал покурить. Чугунная дверка пылающей печи была приоткрыта, а напротив нее сидел спящий Володя с березовой чуркой в руке…