- Убей Бог, не пойму, ну что тебя может привлекать к этому внутреннему эмигранту, этому злопыхателю, вражине, который всегда чувствовал себя чужим в нашей стране, который откровенно смеялся над нами?!
Чтобы «не завестись» по тому времени на бесполезную дискуссию о Высоцком, я быстро нахожу стихотворение «Мы вращаем землю» и молча протягиваю его Виталию Ивановичу. Вслух, отстраненным голосом, он начинает читать: «От границы мы землю вертели назад./ (Было дело сначала)./ Но обратно ее закрутил наш комбат,/ Оттолкнувшись ногой от Урала. Наконец-то нам дали приказ наступать,/ Отбирать наши пяди и крохи./ Но мы помним, как солнце отправилось вспять,/ И едва не зашло на Востоке».
Если бы я даже не подозревал о несомненном творческом потенциале своего редактора, то даже по интонации его чтения определил бы, что стих берет человека за душу. Уже третью строфу он произносил с неподдельным чувством взволнованного пафоса и торжества: «Мы не меряли землю шагами,/ Понапрасну цветы теребя,/ Мы толкали ее сапогами/ От себя, от себя».
Мороз особой сентиментальностью не страдал, однако последние строки декламировал с явным комком в горле. Долго потом молчал, кивая головой каким-то своим внутренним мыслям, наконец, обронил:
- Да, сильно написано, ничего не скажешь...
Обрадованный, я попытался ковать железо, пока оно горячо, и предложил: а давайте опубликуем это стихотворение в нашей курсантской странице «Азимут». Ведь что-что, а такие строки, по-моему, никак не повредят воспитанию будущих офицеров нашей армии. Редактор чуть не поперхнулся от моей дикой наглости. Он вдруг побагровел и весь запылал ярким пламенем от распирающего гнева. Глаза его засверкали зверским негодованием из-за моей дремучей непонятливости той политики, которая была, есть и вечно пребудет в нашем уважаемом, но специфическом печатном органе.
- Никогда, – произносит он с визгливой, бритвенной сталью в голосе, – слышишь, ты, никогда наша газета не опубликует ни строчки из этого вражеского поэта. Пора бы понимать такие прописи, если здесь работаешь!
Мне бы, дураку, замолчать, а я робко лепечу насчет того, что, мол, придут когда-нибудь другие времена, лучше, терпимее, чем наше. Ведь это же глупо держать под спудом такие стихи, тем более что они уже опубликованы в книге. И тогда, чтобы окончательно поставить точку в нашем все-таки вспыхнувшем споре, доказать мою чудовищную тупость и бестолковость одновременно, Мороз высоким фальцетом закричал: «Даю голову на отсечение, что никогда этого не случится! Слышишь, ты, никогда! Голову даю на отсечение!»
И, положив голову на стол, для пущей убедительности, несколько раз сильно врезал себя по шее ребром ладони, словно действительно намеревался её снести. Ну, что мне оставалось, как не умолкнуть, пристыженному и растерянному от подобного неистового отпора. Да и что можно было противопоставить такой святой уверенности, такой непоколебимой убежденности?
...Накануне пятидесятилетия со дня рождения Высоцкого «Красная звезда» (я уже в ней не работал) дала большой материал, посвященный поэту. Публикация называлась «У меня военная семья...». Там, правда, лишь перечислялись названия известных песен о войне Высоцкого, зато обильно цитировались его высказывания. К тому времени и в судьбе моего редактора тоже произошли изменения – он стал заместителем главного редактора газеты. И (надо ж было такому случиться!) номер с материалом о Высоцком выпало читать именно Морозу. Говорят, даже не очень правил. А 22 июля 1995 года уже я сам выступил в «Красной звезде» с материалом о Высоцком «Он в песнях на фронт уходил».
В моей повести о Высоцком «Босая душа» весьма подробно был описан этот эпизод. Виталий Иванович прочитал и обиделся:
- Я понимаю, – сказал мне со своей обычной ужимкой, – если пожившие на земле люди пишут мемуары, как тот же Ярослав Голованов, к примеру. Но когда этим такие сопляки, как ты занимаются, то кроме смеха подобное ничего во мне не вызывает. Кстати, а почему ты не написал о том, как прославлял на страницах «Красной звезды» Константина Устиновича Черненко?
Смеясь, я обнял своего обиженного бывшего шефа и показал ему журнальную публикацию «Каюсь, славил генсека». И мы (в это мне очень хотелось тогда верить), вроде бы как-то и помирились. Оказалось, нет. На очередной юбилей нашего Львовского политучилища я написал материал и договорился с главным редактором «КЗ» Н. Ефимовым о его публикации. А Мороз материал снял. Тогда я написал и отправил ему по почте обиженное письмо, где были и такие строки: «Мороза я всегда полагал умным, честным, в определённом смысле даже мудрым человеком. И сейчас я его таковым полагаю при всех недостойных извивах в его поступках, продиктованных, скорее всего, захлестнувшей обидой, а не человеческой сутью, что может и должно быть мною, по крайней мере, понято, если не оправдано. Потому что Мороз никогда не действовал за моей спиной. На этот раз – впервые. При мне называл меня бездарью, человеком, сидящим не в своих санях в глаза. Мороз, к счастью для меня (а может и во вред мне, кто его знает) достаточно основательно ошибся в оценке своего непутёвого сотрудника; в подлинной величине Высоцкого для отечественной культуры, для всего российского социума. Как ошибся и я в длительной, перспективной оценке Мороза касаемо нашей с ним избранной профессии. Ну не мог я в самом страшном сне предполагать даже, что наступит так называемая перестройка и пятнистый тёзка мой развалит Советский Союз. И уже в новых, постперестроечных условиях, когда в «Красной звезде» исчезнут талантливые сотрудники, как класс, на образовавшемся безрыбье вдруг воспрянет Мороз, как феникс из кашубинского пепла, и начнёт писать пусть и не мощно, но дельно и интересно, а толково он и раньше это делал.