Клара молча ждала продолжения рассказа Оливье.
– Я знаю, идти там всего ничего – несколько ярдов, – сказал он наконец. – Но мне казалось, что бистро далеко-далеко. Мороз стоял такой лютый, что пробирал до костей даже через куртку. Снег под нашими ботинками скрипел так громко, оглушительно, словно мы ступали по чему-то живому и оно кричало от боли.
Оливье помолчал, прищурился, словно вглядываясь в прошлое.
– Я видел всех внутри. Видел поленья, горящие в каминах. Видел иней на стеклах.
Он говорил, и перед глазами Клары вставала та самая картинка.
– Я даже Габри об этом не говорил, не хотел делать ему больно, не хотел, чтобы он неправильно меня понял. Мы шли к бистро, и я чуть не остановился. Я был готов попросить их отвезти меня куда-нибудь в другое место, куда угодно.
– Почему? – Голос Клары упал почти до шепота.
– Потому что я был в ужасе. Мне никогда в жизни не было так страшно. Страшнее, чем в тюрьме.
– Чего же ты боялся?
Оливье снова почувствовал, как жуткий холод обжигает щеки. Услышал, как скрипит снег под ботинками. И сквозь сводчатые окна увидел теплое бистро. Увидел своих друзей и соседей, болтающих за выпивкой. Смеющихся. Увидел огонь в камине.
Тепло и безопасно.
Они внутри. Он снаружи, смотрит на них.
И закрытая дверь между ним и всем тем, что составляло суть его жизни.
Он чуть не потерял сознание от ужаса, но смог обрести голос и был уверен, что прокричал Гамашу, чтобы тот отвез его назад в Монреаль. Высадил у какого-нибудь клоповника. Где его, может быть, и не примут, но хотя бы не отвергнут.
– Я боялся, что вы не примете меня. Что я теперь чужой среди вас.
Оливье вздохнул и опустил голову. Уставился в землю, вбирая взглядом каждую травинку.
– Боже мой, Оливье, – сказала Клара и уронила свой стакан с шанди на газеты, заливая бумагу. – Да такого и быть не могло.
– Ты уверена? – спросил он, поворачиваясь к ней, чтобы найти в ее глазах подтверждение слов.
– Абсолютно. Мы обо всем этом забыли.
Несколько мгновений он молчал. Потом они оба увидели Рут – та вышла из своего маленького коттеджа на дальней стороне деревенского луга, открыла калитку и похромала к другой скамейке. Усевшись, она посмотрела на Клару и Оливье и подняла руку.
«Пожалуйста, – мысленно взмолился Оливье. – Покажи мне средний палец. Скажи какую-нибудь грубость. Назови гомосеком, пидором. Тупицей».
– Я знал, что ты так ответишь, но не уверен, что ты забыла. – Он смотрел на Рут, но обращался к Кларе.
Рут взглянула на Оливье. Немного поколебалась. Помахала.
Помедлив, Оливье кивнул ей. Потом с печальной улыбкой посмотрел на Клару:
– Спасибо, что выслушала. Если когда-нибудь захочешь поговорить о Лилиан или о чем-то подобном, ты знаешь, где меня найти.
Он махнул рукой, но не в сторону бистро, а указывая на Габри, который, не обращая внимания на клиентов, болтал с приятелем. Оливье с улыбкой смотрел на него.
«Да, – подумала Клара. – Габри – вот его дом».
Она взяла свои мокрые газеты и двинулась по лугу, но Оливье окликнул ее. Она остановилась, и он ее догнал.
– Возьми. Ты свой пролила. – Он протянул ей стакан с шанди.
– Нет, спасибо. Пойду к Мирне, выпью у нее что-нибудь.
– Пожалуйста, – сказал он.
Клара посмотрела на стакан, из которого он отпил немного, потом заглянула в его добрые умоляющие глаза – и взяла шанди.
– Merci, mon beau Olivier.
Она пошла к деревенским магазинам, размышляя о том, что сказал Оливье.
Прав ли он? Может, они действительно не простили его?
В этот момент из бистро вышли двое и медленно направились по рю Дю-Мулен к гостинице и спа-салону на вершине холма. Клара с удивлением проследила за ними. Оказывается, они здесь. И вместе.
Потом она перевела взгляд на собственный дом. И на одинокую фигуру возле него. Этот человек тоже смотрел на тех двоих.
Старший инспектор Гамаш.
Гамаш смотрел на Франсуа Маруа и Андре Кастонге, которые медленно поднимались на холм.
Они вроде бы не разговаривали, но явно хорошо себя чувствовали в обществе друг друга.
Всегда ли так было? Или десятилетия назад, когда они были молодыми предпринимателями, только начинавшими карьеру, отношения между ними были иными? Борьба за территорию, борьба за влияние, борьба за художников.
Возможно, эти двое всегда относились друг к другу с приязнью и уважением. Но Гамаш сомневался в этом. И тот и другой были слишком влиятельными, слишком амбициозными. Их эго было слишком велико. Да и на карте стояло слишком многое. Они могли быть вежливыми, даже учтивыми. Но вряд ли были друзьями.