— Что же делать?
— Не знаю.
— Уехать?.. Я уеду.
Она не отвечала долго, потом едва слышно:
— Я не переживу этого…
В его голосе прорвалось раздражение. Он произнес по-мужски тупо и жестко, пытаясь этим отгородить себя:
— Не по-ни-ма-ю!
И все же после паузы, видя, что она молчит, точно оправдываясь, начал снова, по-мальчишески обиженным тоном:
— Вы оба с мужем истерики. Вы мучаете друг друга отчаянными телеграммами, трагическими письмами и сами не знаете, чего вам нужно. Устраиваете бурю в стакане воды, но ни на что не можете решиться. Если не в силах склеить совместную жизнь — разойдитесь. Но зачем же трагедии? Он считает меня пустым, легкомысленным человеком без принципов, но, право же, я во много раз честнее с самим собой, чем он…
Она перебила его с болью:
— Ах, да разве дело в нем?
— А в ком же?
Он тотчас понял, насколько был опасен для него этот вопрос, и мгновенно смолк — профиль качнулся — долгие минуты виден был только черный овал его затылка.
Вот тогда мелькнула ее рука и раздался придушенный плач.
Босая, в одной рубашке, забыв осторожность, я кинулась к выходной двери. К счастью, в ту же минуту раздались шаги мужа. На балконе тотчас же все затихло.
Сейчас пишу тебе это как некий беллетристический экзерсис, а все не могу успокоиться. Я не перестаю о них думать. И самое раздражающее во всей этой истории то, что я не знаю, кто же, в конце концов, из них виновен. Мы всегда успокаиваемся, когда можем вынести приговор. Здесь же я бессильна. Мне даже начинает казаться, что виновата я. Незачем было подслушивать. Нет, серьезно, должен же кто-нибудь быть виновным!
А не виноваты ли мы все — пережившие старые формы брака, семьи, перешагнувшие через них, но не сумевшие найти новые и заблудившиеся?
Но это уже не моя область. Пусть займутся этим моралисты. Хотя, кажется, теперь таковых упразднили. Ну, тогда общественники. Перестраивать так перестраивать, черт возьми!
Ты замечаешь, какие успехи я начинаю делать в «новом» стиле?
Целую тебя в благодарность за терпение, с которым ты прочла мою мазню.
P. S. Как твое здоровье? Когда собираешься в Крым? Как успехи в кино Всеволода?
Марья Никитична Вострова — уборщица в санатории — Антону Герасимовичу Печеных
«Кириле», 27 мая
Вы меня, товарищ, не тискайте, а ежели еще будете тискаться, заведующему пожалуюсь. Я тоже сознательная и могу вполне выслушать ваши объяснения насчет душевного состояния, а руками прошу не чепаться. Ответ положите в каменную вазу, которая в розовой беседке.
Студент Павел Ефремов, племянник Угрюмова,— Марии Васильевне Угрюмовой в Ай-Тодор
Москва, 21 мая
Маня,
Вам пишет человек с больной, замученной, отравленной душой, переживающий непереносимое. Вы знаете, как незаслуженно жестоко поступила со мною Катя, и Ваша капля яду была влита в ту чашу, что не минула меня.
В это дикое, безумное время, в этом омуте грязи, лжи, низости, в котором я барахтался и едва не задохнулся,— только один человек глубоко понимал меня, говорил мне правду, поддерживал во мне остаток уходящей воли, удержал от преступления, открыл мне глаза на многое — мой дядя, мой друг, а Ваш муж Михаил.
Он сам был тогда неспокоен, он сам мучился Вашим отъездом и все-таки нашел в себе присутствие духа жить моими страданиями. Он твердо и искренно высказал свое мнение о Кате, об ее измене, об ее бегстве. И с того часа я его бесконечно люблю, безмерно ему благодарен. Он показал мне меня самого и заставил смириться. Я понял, что самая тяжелая правда легче фальши, лжи. Когда человек разбирается в окружающем — он должен знать все, иначе он запутается, потеряет себя.
Я не мог быть нечестным с Михаилом, не считал себя вправе скрывать от него что-либо,— быть может, во вред Вам, самому себе, потому что я сознался ему и в своих дурных побуждениях, в борьбе с которыми за эти дни исчерпались все мои силы.
Я не смел скрыть от Михаила то недостойное, что слыхал и знал о Вас, потому что он страдал, он бродил в потемках — а подозрения, я это знаю по собственному опыту, тяжелее уверенности.