Что заставило меня сообщить Вам это? Мой долг.
Прощайте.
Из записок Антона Герасимовича Печеных
4 июня
Ну конечно, узнал! Прохвост этот Тесьминов патентованный. Таких бы вешать, а не аплодировать им, как это делают наши дуры и дураки. Вот самые достоверные факты из первых рук. Тесьминов этот уехал из Москвы, спасаясь от жен — у него их две: с одной, невенчанной, он прожил шесть или семь лет, от нее имеется дочь, на второй он женился недавно, расписавшись по форме, но через месяц вернулся к первой, а потом махнул сюда, к этой самой Марье Васильевне, с которой живет открыто… Но это что! Теперь ухлестывает за докторшей — каждый день ей нагло при всех розы из Чаира носит. Вместе они с утра до вечера шляются. Воображаю. Похохочет она, когда все узнает про него! Уж мы постараемся — дур учить надо!
Общественная язва такие люди, как Тесьминов. Талантишком своим не оправдается! Суду гласности предать следует — показательным процессом. И стерва же тоже эта Марья Васильевна! Мать двух детей, жена почтенного человека, ученого, предается адюльтеру {13}, не моргнув глазом. Ну и дом отдыха! От таких дел совершенно разболеешься.
Последние ночи не сплю напролет. Луна играет вовсю, теплынь, и москиты, подлые, кусаются. Порядочному человеку всегда одни огорчения. Не бегать же мне, как Тесьминову, в обнимку с докторшей или, вроде Пороши, по ночам лазать за бытовым материалом. Я приехал сил набирать, укрепить нервы на трудную зимнюю работу. Едва выбрался. Каких трудов стоило свидетельство докторское получить, о скидке хлопотать, комиссию улещивать. И все зря пропадает.
Вчера вешался — за неделю полтора фунта прибавил только. Нет, кончится тем, что составлю подробную записку куда следует. Пусть найдут для развлекающихся другое местечко.
Актриса «Молодого театра» Елена Прокофьевна Леонтьева — Лидии Георгиевне Кашкиной из Москвы в Ай-Джин
4 июня
Мне страшно, Лида, если бы ты знала, как мне страшно было читать твое письмо. Это не совпадение — нет, это что-то более жуткое. Я целый день сегодня как во сне, сама не разберусь в своих чувствах, не могу заставить их течь по определенному и ясному руслу. И в этом виновата ты.
Сейчас ночь. Пойми, нужны были целые сутки, чтобы заставить меня написать тебе хотя бы что-нибудь имеющее смысл. Ты не понимаешь? Я знаю. Но ты, милая Лида, ты — мой друг, почти сестра, заставила меня страдать. Я постараюсь тебе объяснить, насколько это сейчас в моих силах. Мысли путаются, рвутся — я волнуюсь…
Много раз, Лида, ты спрашивала — не понимая — о моей жизни, о моих отношениях с Рюминым. Я не могла, не умела их объяснить тебе — такой уравновешенной. Я говорила: люблю его. Но этого мало, это не то слово — я больна им.
Раньше, ты помнишь, как я любила себя, жизнь, солнце. Вот сказала — солнце. Как оно нужно мне сейчас. Ты спрашиваешь, когда я поеду туда, к тебе, к морю. Никогда.
Я не заблуждаюсь, не обольщаю себя. Я знаю твердо: конец мой близок — с легкими все хуже. Но я не приеду. Все потому же, Лида! Из-за него. Не думай — не он удерживает меня, не пускает. Боюсь признаться, но, может быть, он даже был бы рад, если бы меня не было с ним — здесь, сейчас. Я, я, я не хочу ехать…
Если бы ты знала, как стыдно, непереносимо стыдно бывает за себя, за всех нас, за него…
Я знала и тогда, давно, что он не бросит жены, не уйдет — об этом не было и речи. Но я полюбила, шла с радостью на унижение с первого часа, как сошлась с ним. С того часа я поняла, что у меня больше нет иного желания, кроме одного — подчиняться чужой воле. Он силен, он никого не любит, кроме себя, но он умеет заставить поверить, что вот ты одна для него — все. Умом не верю, а сердцем, душою хочу верить, делаю вид, что верю. Мне нужно было выбирать — или уйти совсем, или смириться. Я смирилась, потому что не могла уйти.
Никогда не забуду стыда своего, когда в первый раз пришла к нему в дом, к его жене. Он явился позже — спокойно поцеловал жену в лоб, а мне, сдержанно улыбаясь, пожал руку. Я хотела крикнуть: я имею те же права, что и она,— больше прав, потому что сильнее люблю. Нужна была вся сила воли, чтобы не уйти, не расплакаться. Потом я привыкла, не могла от этого отказаться: входить к нему в дом, улыбаться Тамаре, говорить с нею о театральных делах…
Одного не могу понять до сих пор — для чего нужно было ему вводить меня к себе в дом, знакомить с женой, делать меня чем-то своим, домашним. В то время я еще была так наивна, что верила — для него я одна. Есть, правда, жена. Ну что же, жена — это что-то неизбежное, жена — это чистота, дом, нянька для детей, уют. С женой я могла мириться, даже чуть-чуть презирала ее, как каждая женщина, которая чувствует себя сильнее. А после разглядела иное. Да, есть жена — Тамара. Но кто она? Что думает? Чем живет? Увидела ясно — она все знает, все видит, и не я, а она смеется надо мной.