А в-четвертых — жена не мешок, тащить ее незачем — сама с ногами. Муж не лошадь — без хомута может идти в паре.
Хорошее есть таким отношениям слово — товарищеское. Определяет оно личную свободу и идейную связанность, разделенность усилий и общность воль, свободную соподчиненность, но отнюдь не свободу подчинения.
Но муж и жена — нужно это дело бросить (дрянные слова, ничего нашему уху не говорящие), а товарищи. В этом слове — все, и прежде всего наличие двух людей, обязанных во всем лишь самым себе, а потому уважающих друг друга.
Черт его знает, может, я не так говорю, не теми словами, самого главного не сказал и сказать, пожалуй, не сумею. Потому что, в конце концов, не в рассуждениях дело, а в нас самих, в том, кто мы, из какого теста — каких устремлений люди.
Ведь вот Тесьминов со всем этим согласился — но тут же сознался, что принять это, воплотить в действие, осознать в себе как непреложное не может. Опять та же испытанная, твердая как сталь классовая предпосылка. Против рожна не попрешь — головным не проживешь.
И вот — тут-то я с тобой поспорю — не хуже он нас, а другой — разумом чует нашу правду, а ногами врос в прошлое. В этом его разлад, разрыв — ни в тех, ни в других. Как большинство старой интеллигенции. «И колется, и хочется, и мамаша не велит». Да к тому же из этого ему не вытряхнуться нипочем. Что бы он ни делал,— «взлеты воображения», оторванность реальности.
Я Ольгиной так и сказал на прощание:
— Будьте тверды, товарищ, в основном, в себе самой.
Так-то вот, братишка, узнал и я отдых и любовь. Теперь опять за дело.
Будь здоров.
Надежда Ивановна Ольгина — Николаю Васильевичу Тесьминову в Хараксы
Москва, 27 июня
Только сегодня подумала, что скоро, наверно, получу от Вас письмо, как, придя домой, нашла его уже на столе.
Какое большое письмо и какой бред! Простите мне, Николай Васильевич, это слово, но оно к месту. Другого не подберу. Ваше письмо искренне — я знаю, но Вы ни разу не задумались над тем, что пишете. В Вас говорит только чувство. А я слишком реальна, да уж и не так молода, чтобы не знать, как безответственны наши чувства, если они не подчинены разуму.
Вы — фантазер. Вам легко видеть чрезвычайное в любом своем переживании и поверить любому своему вымыслу. Я же привыкла не доверять даже фактам. С детских лет жизнь научила меня осторожности. Может быть, это очень плохо, но что поделаешь. Вот почему я верю Вашей искренности, но Вам — не верю. Знаю, что не должна верить, если хочу остаться самой собою. В «Кириле» это не всегда мне удавалось — я часто закрывала глаза, когда Вы говорили. И тогда чуть-чуть Вам верила. Этого не нужно было делать. Для Вас же самих. Зачем брать Вам на себя непосильную ношу — веру в Вас другого человека? Рано или поздно Вам пришлось бы отнять ее у него, а это всегда тяжко.
Лучше не надо, милый, милый Николушка! Мне так легко, хорошо было с Вами — оставьте мне эти воспоминания, не углубляйте их, не осложняйте. Мне и сейчас хотелось бы побыть с Вами так же, как тогда в «Кириле»,— посидеть на солнышке, у моря, поспорить, посмеяться, послушать Вашу музыку, Ваш «Поединок» с прошлым — и верить, что Вы в нем окажетесь победителем. Но не больше. Большего я не могу, Николушка!.. А почему, почему — не все ли равно? Ведь важны факты, а не причины.
Да и вовсе я не так хороша, как Вам кажется. Просто я вылеплена из другого теста, чем Вы,— человек для Вас новый. Но не Вы ли укоряли меня за мою сдержанность, замкнутость, холодность? Ведь я, кроме своей клиники, занятий, заседаний и скромных удовольствий, ничего не знаю. Жизнь моя очень трезва, очень прямолинейна, она не рассказывала мне сказок, как Вам. Не забудьте, что человеком я стала в дни революции, выросла на четверти фунта хлеба, на пайке, на холоде, на лишениях. Что я, несмотря на всю свою «ученость»,— совершенно примитивный человек, просто-таки не знаю ничего о той жизни, которой жили Вы — человек старой культуры. Ведь у нас и повадки-то с Вами разные. Вы вот хотите оторвать от себя свое прошлое, а у меня его вовсе не было. Как же мы могли бы слепить общую жизнь? Да нет — разве можно говорить об этом серьезно?
Лучше приходите ко мне, как обещали — пить чай, а потом поедем к Наталии Максимовне в Петровскую академию {25} — есть смородину. И будет нам по-прежнему легко и просто. Ладно?
И не грустите. Не надо. Я не могу Вас даже представить грустным. В моей памяти Вы — всегда молодой, улыбающийся, веселый. С Вашим лицом иным и нельзя быть.