Вы — плохой товарищ. Я больше не в силах. Убирайтесь вон! Уезжайте куда хотите, оставьте меня в покое. Что вам от меня нужно? Зачем вы цепляетесь за меня? Неужели у вас нет настолько чуткости, чтобы понять мои мученья? Никто еще так отвратительно не поступал со мной.
Я ждала вас после вашего концерта до двух часов, я не спала, я передумала всю мою любовь к вам — такую ненужную — и пришла к убеждению, что вы только ради издевательства над человеком принимали ее. С каким трудом я отвоевала себе этот месяц! Я ничего не ждала от вас, вы знаете, кроме внимания. Мы должны были жить общей товарищеской жизнью. Ведь только один месяц. Но вас и на это не хватило. Вас потянуло от меня к другим, вы отделились от меня, вам точно совестно быть вместе со мною на людях. Конечно, совестно! Я чувствую это.
Разве таким вы приехали сюда? Я помню все, что вы тогда говорили: «Я устал, я только ищу покоя, бездумья, тишины. Люди мне страшны, противны. Я никого не хочу видеть, устройте меня около себя. Я буду послушный, ласковый. Только с вами мне хорошо. Мы будем ходить гулять, вы мне расскажете о себе, я стану читать вам, мы будем сидеть на балконе, смотреть на луну, на море, молчать, понимать друг друга».
Все это вы мне сказали слово в слово в день своего приезда. Я была так счастлива. Разве я вас просила тогда о большем, разве я ждала вашей страсти, разве я требовала любви? Все мое существо тянулось к вам, мне хотелось стать перед вами на колени, целовать ваши руки, гладить ваши волосы, но ведь я этого не сделала.
Сдержала себя. Вы сами протянули руку и медленно перебирали своими говорящими пальцами мои пальцы. Может быть, вы заметили, как они дрожали, но, клянусь вам, я делала нечеловеческие усилия, чтобы сдержать эту дрожь. Вы не можете пожаловаться на меня. Но вы жадный. Боже мой, какой вы жадный! Вам все мало. Едва вы глотнули свежего воздуха, в вас снова проснулся бес. Вы забыли все — свою усталость, отвращение к людям, меня. Вы побежали на первый зов. Не спорьте — вас волнует каждый брошенный с любопытством или восхищением в вашу сторону взгляд. Вы любите любовь к вам. Вы неразборчивы — вам все равно, кто вас любит, кто вами восхищается. Вы необычайно восприимчивы к внешним проявлениям внимания и совершенно не чутки к глубокому чувству. Все новое вас прельщает, как ребенка; как ребенок, вы тянетесь жадно к нему руками, хватаете — глаза ваши горят (они всегда горят у вас вспышками, как ракета), целуете — потом ломаете, отшвыриваете прочь и бежите к другому.
Но ведь я у вас прошу только один месяц — четыре недели общей жизни, тридцать дней совсем скромной, невинной близости. Но и этого вы не захотели мне дать.
Так лучше уходите. Оставьте меня. Забудьте о моем существовании!
Венеролог Федор Константинович Курдюмов — Василию Савельевичу Жданову в «Кириле»
Ленинград, 1 июня
Отвечаю тебе, Жданов, кратко. Некогда — работы в диспансере по горло, народ поразъехался, приходится за пятерых разрываться. Черт их знает — летом всегда затишье, а тут больных по тридцать-сорок на приеме и каждый день новые. Все это твои отдыхи на лоне природы, любовь!
Кого ни спросишь — «от проститутки?» — отвечают: «Ничего подобного — по любви,— совершенно порядочная».
Вот к чему приводят эти твои вопросы и тесьминовское личное счастье. К разнузданности, к гонорее и сифилису. У меня пятнадцать больных заразились от жен, а жены от таких, как Тесьминов. К черту!
Неделю назад привели к нам двух девушек-сестер: одной шестнадцать, другой семнадцать лет. Они пришли в Ленинград из-под Витебска пешком. Собрались учиться. Как водится, без гроша денег. На первой же остановке, когда они, голодные, попросили поесть железнодорожного сторожа, он согласился накормить их при условии, что они ему отдадутся. Он взял их по очереди — девственниц. Что ты об этом скажешь? Сейчас их пристроили у нас в мастерской. А ну-ка, спроси, что они думают о любви и «личном счастии»?
Твой Тесьминов дурак, в лучшем случае — неврастеник. Предупреди его, что, если он будет продолжать метаться от бабы к бабе, ему не миновать моих рук. Я его имел удовольствие знать — в Гомеле. Он приехал туда с женой, спасаясь от голода. Устроился заведовать Музсекцией. Что-то наворачивал. Потом влюбился в маленькую актрису. «Любовь» они закрутили всерьез: он бросил жену, перебрался к ней. Жена ловила его на улице и била по морде. Одним словом — «личная трагедия». При наступлении белых он собрался эвакуироваться, чего-то застрял — с тех пор я его не видел. Ну, а продолжение этого «романа» всякому ясно.
Нет, батенька, гигиена тела и гигиена духа — идут всегда об руку. Любовь — это как дело, выбери его по сердцу и делай, не кидаясь в сторону,— тогда только и делу хорошо, и тебе удовлетворение, и другим на потребу. А десять дел зараз не переделаешь — только напортишь.
О себе скажу одно: с женой своей встретился на работе — было нам с нею сообща ловко, понимали долг одинаково, когда пришлось разъезжаться в разные стороны — увидели, что будет худо,— вот и решили делать дело дальше — сообща: поженились. А люблю я сейчас всего больше — детишек своих. Растут крепышами, вырастут — станут людьми. Они-то, если ты к тому времени все еще не поумнеешь, научат тебя, как строить личную жизнь, себе на счастие, другим на пользу. А мне недосуг.
Марии Васильевне Угрюмовой — аноним
Местной почтой, 2 июня
Сударыня, Ваш любовник обманывает Вас бесстыдным образом. Это негодяй, я Вам доложу, первосортный. Если желаете убедиться — отправляйтесь сегодня к четырем часам на Ласточкино гнездо (в старый дом). Там у него свидание с докторшей О. Сам собственными ушами слышал — сомнений нет.
Врач-терапевт, ассистент клиники Василий Александрович Васильев — Надежде Ивановне Ольгиной в «Кириле»
Москва, 2 июня
Надюша, дорогая, большое спасибо тебе за розы. Они дошли совершенно свежими — я их поставил у себя на столе. Странно только, что не пахнут. А вот письмо твое мне не нравится. Оно какое-то не такое, как всегда у тебя — толковое и рассудительное. Во многом не разберусь. С одной стороны, выходит так, что тебе в «Кириле» очень весело, что у тебя интересные знакомые, что ты заметно поправилась,— кстати, ты совсем не пишешь, температурит ли тебя днем — я просил следить за этим,— а с другой стороны, ты как-то неясно пишешь, что, несмотря на возможность продлить свой отпуск, ты все же пробудешь в Крыму до конца месяца, а может быть, и того меньше, что ты почему-то должна так поступить. Это уж совсем нелепо. Ты знаешь, как важно тебе набраться сил к зиме — уезжала ты донельзя переутомленной, истощенной и, я уверен, держалась на ногах только нервами.
Грешно было бы сейчас не воспользоваться случаем и по-настоящему не окрепнуть. На будущий год вряд ли удастся снова устроиться в доме отдыха.
Ты пишешь, что хочешь увидеть скоро меня, что у тебя будет серьезный разговор со мною. Ты не можешь сомневаться, что и мне хочется быть с тобой, и чем раньше, тем лучше, но наши отношения, наши чувства настолько прочны, так неизменны, что, право, мы можем быть серьезными и не поддаваться минутным слабостям.