И я этим же вечером отправился на встречу с бывшим руководителем Роспатента, полный самых радужных надежд.
Глава двадцатая
Мир, который взорвался
Москва. Метро. Между станциями Шоссе Энтузиастов – Парк Горького. 29 марта 2010 года.
Знаете, так часто бывает – ты ждешь чего-то огромного от встречи, важного, но его нет, ничего нет. Встреча оказывается полным провалом. Ты так долго проигрываешь ее в голове, подыскиваешь слова, ожидаешь реакции, чаще всего в восхитительных тонах, мол, какой ты, Сашка Пушкин, сукин сын, а оказывается ты просто сукин сын, а не Сашка Пушкин. Вот и все, и все твои мысли, надежды, все твои планы рушатся со скоростью и неумолимостью карточного домика, из которого уверенная рука ребенка выдергивает самую нужную карту. Я наблюдал за такими карточными домиками всю свою жизнь, как много сил тратиться на их создание! Какое упорство, трудолюбие, какую изобретательность демонстрируем мы себе и миру, чтобы построить этот самый карточный домик, думаем, что в его фундаменте – камни, а стены его – кирпичи. Но стоит подуть ветерку – и домик превращается в руины.
Я действительно ждал этой встречи, я действительно к ней готовился. Я разрабатывал диалоги, я готовил фразы, я представлял себе, как буду скромно принимать похвалы, раздумывал, какие шутки допустимы при разговоре с человеком подобного ранга.
Действительность была не совсем такой, как я планировал. Виктор Николаевич Растопшин жил не только в непрестижном районе Москвы, он еще и жил в довольно обычном здании еще сталинской постройки. Его квартира отличалась высокими потолками, было видно, что ремонт сделан не так давно, и ремонт достаточно приличный. Мне открыла дверь девочка, скорее всего, племянница или внучка. Сам Виктор Николаевич принимал меня в кабинете – тесной комнатушке, заваленной всевозможными бумагами. Вся обстановка комнаты состояла из небольшого письменного стала и стеллажей с книгами. На двух стульях из четырех громоздились кипы бумаг, то ли хозяин создавал видимость своей значимости, то ли его знания до сих пор были востребованы, мне сказать было сложно, но внешний вид его обитаемого пространства внушал невольное уважение. Бывший начальник Роспатента сидел за столом в чистой опрятной рубашке ослепительно-белого цвета и теплой вязаной кофте теплой кофейной расцветки, в комнате было светло, окно занимало почти весь проем стены, так что мне удалось рассмотреть Растопшина как можно было лучше, самым подробным образом. Это был невысокого роста, сморщенный старик, которому уже давно перевалило за семьдесят. Глаза были прикрыты морщинистыми веками, и все лицо его состояло, казалось, из одних морщин, более морщинистого человека сложно было бы себе представить. Голова почти лысая, с несколькими клочками седых волос, с завидным упорством торчащих во все стороны, во время разговора старик не раз пытался пригладить волосы, но у него ничего из этой затеи не получалось. Его глаза были мутными, обесцвеченными временем, но живыми и полными какой-то невысказанной боли, не смотря на возраст, Виктор Николаевич оставался энергичным и полным сил человеком. Бумаги рассматривал без очков, и вообще чувствовалась в его облике некая неординарность, которую и не уловишь с первого взгляда.
И тут я почувствовал то, что вносило в эту обстановку некий неприятный диссонанс, я почувствовал какой-то тошнотворно-сладковатый запах, неприятный, тщательно скрываемый, но все-таки запах, от которого в этой квартире никто избавиться не мог. Нет, это не было запахом неопрятной старости, конечно же нет, я знал этот запах, запах разлагающейся печени, запах приближающейся смерти, было понятно, почему старик так торопится жить.
– Вы опоздали на три минуты. Давайте к делу. Принесли бумаги?
– Да…
– Очень хорошо… Показывайте.
Я вытащил ксероксы всех работ кроме той, купленной за десять тысяч. Это должно было стать сюрпризом.
– Говорите, долго никто к вам не шел, а потом повалили клиенты? – спросил Растопшин, проглядывая бумаги. Я ничего такого не говорил, но понял, что Мишка ознакомил моего консультанта в общих чертах с моим делом. Пришлось согласиться.
– Да… правда… сначала несли всякую ерунду, но я их отшил. Потом пошли стоящие предложения.
– Вот эти? – сказано без каких-либо эмоций.
– Именно. – я постарался тоже быть не слишком эмоциональным.
– Да… дело тяжкое… – это я услышал после четвертьчасового разглядывания моих бумаг. Старик разложил их на три стопки. Одна была самой внушительной, а в одной находилось только две сцепки по две страницы.