Двадцать четыре века назад отец медицины Гиппократ дал им название, не изменившееся доныне, — гельминты. Но общее имя это свидетельствует только о том, что все они паразиты. А внутри этой категории — несчетное число видов, родов, семейств, ибо гельминты дьявольски разнообразны. Их значительно больше, чем всех обитающих на земле видов птиц, рыб, животных. Кстати сказать, эти твари стары, как мир. Они древнее большинства тех, в чьем теле обитают и чьими соками питаются. И если верить латинской поговорке о том, что мудрость — подарок старости, то можно понять, почему гельминты так хорошо устроились в глубине тел своих хозяев: в их распоряжении было достаточно тысячелетий, чтобы приспособиться.
В теле человека насчитывают полторы сотни гельминтов. Ветеринары находят более тысячи паразитических червей в кишечнике, легких, в глазах, в мышцах и даже в мозге домашних животных. Еще больше паразитов в почве, откуда они обрушиваются на корни, листья и плоды растений. Короче, мы живем в очервленном мире, где паразиты систематически подтачивают здоровье людей, снижают продуктивность животноводства, урожаи сельскохозяйственных культур. Густая гельминтологическая паутина оплела все живое. Едва ли мыслимо подсчитать, сколько бед и потерь несет человечество, опутанное незримой сетью. Прорвать эту паутину, освободить мир от власти гельминтов — вот цель молодой, и в то же время древней, науки гельминтологии. Древней — потому что о червях-паразитах люди знали еще две с половиной тысячи лет назад; молодой — потому что прошло всего лишь полстолетия с тех пор, как советские ученые соединили в одну науку исследование биологии паразита, его влияния на хозяина, начали изучать биохимию, физиологию, географию гельминтов и, наконец, разрабатывать меры борьбы с ними.
Константин Иванович откинулся в кресле и умолк, давая собеседнику время поразмыслить над сказанным. И, действительно, было о чем задуматься.
Это звучало кошмаром: миллиарды ползучих паразитов, оккупирующих, завоевывающих все живое на земле… Но почему люди так мало знают об этой опасности? Ученый грустно качает головой. Уже пятьдесят лет он бьет в колокол тревоги. На родине, грех жаловаться, его услышали довольно скоро; больше того, гельминтология может считать себя даже детищем социалистического государства. Наша страна создала научно-исследовательский институт гельминтологии, который долгое время оставался единственным в мире. У нас есть вузы, выпускающие специалистов по изучению и борьбе с паразитическими червями. Проводятся общегосударственные медицинские, ветеринарные противогельминтные мероприятия. Но все это — усилия государства. Общество же в целом по-прежнему слишком мало интересуется этой важнейшей проблемой.
— А как обстоит дело на Западе?
— Боюсь, что значительно хуже, чем у нас. В научных лабораториях стран Европы и Америки, конечно, исследуют и биохимию и физиологию гельминтов, но за рубежом плохо знают географию распространения паразитических червей. А главное, там не может быть и речи о тех массовых общегосударственных мерах борьбы с паразитами, которыми пользуемся мы в Советском Союзе. Казалось бы, сугубо социальное обстоятельство — буржуазный строй — превращается для народов в бедствие и в плане медицинском. Черви-паразиты, с которыми никто не борется, заражают в некоторых странах почти целиком все население.
Несколько минут мы молчим. Забыв об обязанностях интервьюера, я думаю о той чудовищной опасности, которая нас окружает. Сознаюсь, холодок ужаса и омерзения пробежал у меня по спине. А что же должен чувствовать создатель науки о гельминтах, человек, взваливший на себя бремя ответственности за весь этот опасный внутренний фронт, где враг никогда не дремлет?
— Будьте откровенны, Константин Иванович, скажите правду, неужели вас не пугает тот мир, который вы так живописно сейчас раскрыли передо мной? Верите ли вы сами в то, что действительно сможете справиться с этой гнусной ползучей армадой?
По строгим правилам журналистики, я не должен был задавать вопрос в такой слишком личной форме. Ученый может не пожелать, чтобы посторонний заглядывал в интимные уголки его души. В конце концов, боится он или не боится, верит или не верит в торжество науки — это его сугубо личное дело. Пристально гляжу в лицо Скрябина. Нет, он не хмурится. Наоборот, и без того живой собеседник, Константин Иванович весь встрепенулся от этой мысли. Вот он встал, заложил руки за спину и, как мне показалось, мечтательно посмотрел куда-то вверх, вдаль. Улыбка приподняла седые усы. Чувствовалось: сейчас в мозгу ученого идет поиск каких-то точных, очень важных слов. Так оно и было.